Серебряное озеро - [66]

Либоц догадался, что это прокурор разгласил кухонные секреты после ночного бдения в павильоне, когда полусонный Асканий сам разболтал их, однако ябедничать адвокат не собирался, а потому молча слушал хвалы Иуде, сделавшему из доверительного разговора донос. Себялюбие и предвзятость мешали трактирщику воспринимать факты, его нельзя было пронять никакими неопровержимыми доказательствами. Не будучи бестолковым по натуре, он поглупел от высокомерия и самоослепления.

Адвокат собрался было домой, но это и вовсе разъярило Аскания, который стал швыряться обидными словами насчет картежа и пьянок, игр с девичьими чувствами, дармоедства и прочего, в общем, всего нагромождения сплетен и лжи вокруг Либоца.

Когда адвокат сделал слабую попытку защититься и произнес одно-единственное слово «клевета», трактирщик подхватил сие понятие и принялся давать ему длинные определения, привлекая все известные ему синонимы как этого слова, так и слов «ложь», «сплетни», «досужий вымысел».

— Ясное дело, клевета, я ведь только и занят распространением вымысла, который либо придумал сам, либо слышал от других, либо вычитал в газете, где всегда печатают одни враки…

Тут Асканий весьма удачно вырулил на прежнюю дорогу и стал опять мусолить тему кухонных секретов; рассуждая о том, кто же мог его выдать, он заменил слово «выдать» на «оговорить», и постепенно в нем зародилось подозрение, что Карин во время своей недолгой помолвки могла слишком доверительно болтать с женихом, а потому его секреты, скорее всего, разболтал Либоц…

Тот заверил Аскания, что Карин никогда не возводила поклепа…

— Ах она не возводила поклепа? Значит, ты хочешь сказать, что это правда? Значит, ты, как и этот негодяй, считаешь, что я подаю на стол не еду, а подделку?

Асканий сделался форменно невыносим, и Либоц в конце концов решил прибегнуть к крайнему средству — гробовому молчанию, которое сковало творческую инициативу велеречивого трактирщика, так что, в отсутствие какого-либо отклика, тот постепенно иссяк.

После неприятно-скрупулезного изучения счета и жалкого ухода, постыдность коего объяснялась слишком малыми оставленными ими чаевыми, адвокат с Асканием расстались, заверяя друг друга, что, несмотря на «отвратительную еду», они превосходно провели время.

Либоц направился домой, постаревший на пять лет, раздавленный новообретенным величием трактирщика и сожалеющий о том, что человек может в мгновение ока так перемениться. Он все пытался понять: был ли это новый Асканий или, наоборот, проявился старый, которого они не знали, но на существование которого были намеки в ту ночь, когда трактирщик предстал перед ними пьяным сомнамбулой.

* * *

На другое утро Либоц сидел в конторе один, а потому снова взялся изучать гроссбух. При ближайшем рассмотрении записи оказались еще более небрежными, чем он предполагал, и верный себе адвокат искал и находил всяческие оправдания виновному.

Внезапно распахнулась дверь и в контору ввалился дебелый, небольшого росточка крестьянин с окладистой приказчичьей бородой и свинцовыми серьгами в ушах[70]; глаза его горели, над узким лбом торчал хохол.

— Вы адвокат Либоц? — спросил незнакомец, окидывая взглядом комнату.

— Да, я.

— Меня послали сообщить, что вас вызывают в городской суд по делу об оскорблении достоинства.

— Тьфу ты, черт! Как же так? И с кем имею честь?

— Я урядник Шёгрен, отец писаря, которому вы облыжно вменили в вину денежную растрату и побег.

— Значит, он не сбежал?

— Нет, вчера он встал в шесть утра, чтобы ехать по вашим делам к председателю уездного суда, но по независящим от него обстоятельствам не доехал туда и отсутствовал на законном основании.

— Кто-нибудь может это подтвердить?

— На улице дожидаются двое свидетелей.

Либоц выглянул в окно и увидел писаря с двумя мужиками.

— Что касается растраты, то вам придется доказывать правомерность сего обвинения перед судом.

— Взгляните на эту конторскую книгу, — предложил Либоц, впрочем уже менее уверенный, что ему удастся доказать свою правоту.

Урядник долго листал гроссбух, затем отложил его в сторону и произнес:

— Это не доказательство. Ведется она небрежно, однако ваш помощник не обязан знать бухгалтерию, а из итоговых сумм вовсе не следует, что можно говорить о растрате.

— В таком случае я хотел бы объяснить господину уряднику, что не заявлял о ней официально, а всего лишь поделился с прокурором своими соображениями в приватной беседе.

— У прокурора не бывает приватных бесед, все, что проходит через его руки, официально. Он отозвал свой рапорт и назвал источником слухов вас.

— Он отозвал рапорт?

— Да, так что ваше дело дрянь. Кстати, если уж искать виноватых… прокурор сообщил, что вы признали свою вину… если уж искать виноватых… сознались в том, что обучили парня разным хитростям…

— Невинным хитростям, в которых я впоследствии раскаялся и за которые сам себя казнил.

— И тем не менее хитростям…

— Да говорю же, совершенно невинным, вроде того, чтобы при появлении посетителя он делал вид, будто пишет…

— Вы должны явиться в суд до полудня, в противном случае мы потребуем ответа по всей строгости закона, включая вознаграждение за убытки в размере годового жалованья.