Серебряное озеро - [5]

Мельнику нужно платить по закладной, а мельница стоит — молоть нечего.

Народ вовсе пал духом, на гумне пусто — никто не танцует, зато молитвенный дом полнехонек. Дачное веселье иссякло, и музейщик с семейством вернулся в город раньше, чем рассчитывал.

2

Опять весна, совсем ранняя, даже почки на деревьях еще не набухли, в каменных расселинах лежит грязный снег. Однако музейщик уже на острове, на сей раз он приехал один и снял жилье на взгорье за мельницей, подходить к которой не отваживается, опасаясь глядеть с обрыва вниз, на протоку, где в узкой зеленой лощине стоят под дубами летние домики. Хозяева приняли его — как-никак постоялец платежеспособный, — но без особой радости, скорее с опаской и неприязнью. Его одиночество они толкуют по-своему, объяснений не требуют. Но сам факт, что он не при семье, производит невыгодное впечатление, бросает на него тень вины.

Придя к озеру, он застал там прозрачность, холод, безлистные деревья и ощутил огромное беспокойство. Камыши опалены морозом, листья кувшинок еще не всплыли на поверхность. Пара пролетных нырков села на воду, оглашая безлюдье жалобными криками.

Когда же взгляд его упал на каменный уступ, откуда дети впервые в жизни ловили рыбу и где по-прежнему валялась банка из-под червей, перед ним разверзлась черная бездна; все, что он потерял, вдруг отчетливо предстало перед глазами, и он зарыдал — завыл, словно дикий зверь, оттого что душа, кажется, вот-вот разорвет все сосуды и связки телесной оболочки.

Постепенно он успокоился, впал в безропотное смирение перед лицом непоправимого и принялся вычерпывать из лодки воду — машинально, без всякой задней мысли. Потом выгреб на открытую воду, но все вокруг виделось ему как сквозь завесу дождя, опухшие щеки горели, а тело вновь и вновь сотрясали всхлипывания.

Ни забрасывать удочку, ни помышлять о большом улове ему в голову не приходило. Зачем? Ведь дома его никто не ждет, никто приветливо и радостно не устремится навстречу, не станет разглядывать добычу. И стоило подумать об этом, как тотчас же его захлестнуло необоримое ощущение, что жизнь утратила всякий интерес.

Пошел дождь, мелкий, пронизывающий, холодный, однако ж музейщик встретил его с глухой яростью и защищаться никак не стал. Ноги скоро оказались в воде, он чувствовал, что носки промокли, а грести все труднее. Наконец лодка ткнулась в берег, он вылез и зашагал наобум по болотам, через городьбу, сшибая наземь и ломая жердины; можжевеловые кусты и молодые сосенки он крушил как щепки и, громко чертыхаясь, несся вперед, будто смертельно раненный лось.

Выбравшись из непролазных кустов на сухой каменный гребень, он неожиданно угодил в огромную тучу ворон — сотни птиц метались в воздухе и каркали наперебой, явно возмущенные его присутствием. Для умудренного охотника это оказалось так непривычно, что впервые в жизни его охватил суеверный страх. Он остановился, удивленный и обиженный их наглостью, ведь то, что у него не было при себе ружья, безусловно не давало повода к нападению. Он посмотрел под ноги, нет ли там подходящего камня, и тут взгляд его набрел на странный узор светло-зеленых корковых лишайников, которые плетут свою иероглифическую вязь повсюду, где только найдется ровная скала. Загогулины, привлекшие его внимание, отчетливо складывались в заглавные буквы, точно в римской надписи: С, V, I, I. Разгоряченная фантазия искала смысл и как будто бы нашла: С = Carl, Карл, VII = 7, Карл Седьмой. Но поскольку там уже были цифры, а цифры говорят больше, чем буквы, он тотчас сказал себе: «С» — это 100, значит, здесь написано 107. К чему бы? Может, стоит сыграть на эту цифру в лотерею? Сто семь, сто семь, мысленно твердил он, вновь шагая вверх по склону; некоторое время в сопровождении ворон.

Вот, наконец, и печальный, сиротливый домишко, который он, человек без предрассудков, снял всем назло, хотя именно здесь провел свои последние дни утонувший в прошлом году школьный товарищ. Призрак его в доме не являлся, но казалось, стены еще хранят мучительные вздохи, а половицы скрипят от несчетных грузных шагов, что притупляли тоску и изнуряли тело, иначе неспособное уснуть.

Дождь лил целый день. Под вечер пришла почта с газетой. Ему даже не понадобилось срывать бандерольку, чтобы прочитать год издания — 107-й.

— Сто семь! — тихонько пробормотал он. — Удивительные все-таки бывают случайности! Опять те же цифры, что и на скале. И как странно, что я живу в этом доме, где в прошлом году жил он, в таких же прискорбных обстоятельствах. Может, это знак, что и мне надобно утопиться?

* * *

Ни спокойствия, ни счастья, ни радости — ничего не осталось. Вместе с детьми он словно бы потерял и духов-хранителей. Не с кем поздороваться утром, некого поцеловать вечером, не с кем поиграть, не о ком позаботиться, некого любить и не от кого ждать любви. Обреченный одиночеству, он чувствовал себя затравленным, загнанным в угол. Кругом неудачи и неприятности, работать не хочется, по ночам снятся кошмары, до жути реальные, хотя он не придавал им значения и по-прежнему не боялся темноты.

Днем «он бродил без цели, умирая», медленно, но верно, — так он описывал свое состояние.