Серебряная равнина - [3]
Война не притупляет ни чувства, ни мысли солдат, наоборот — обостряет их. И я стремилась показать это во всей полноте.
Наше соединение, сражавшееся бок о бок с частями Красной Армии, в численном отношении было невелико, но тем не менее генерал Москаленко перед наступлением на Киев в приказе своим солдатам отметил: «С нами идут чехословаки, это облегчит вашу задачу».
В борьбе с фашизмом полезен был каждый человек, не говоря уже о бригаде, превратившейся позднее в целый Чехословацкий корпус. Однако значение этого соединения, принимавшего участие в боевых операциях Красной Армии, выходило далеко за рамки практической пользы. Чехословацкий корпус, которым в течение всей войны командовал Людвик Свобода, вместе с движением Сопротивления, партизанами, участниками Словацкого национального восстания и Пражского восстания смыли позорное пятно капитуляции, допущенной реакционными кругами правительства.
В ходе совместных боев с фашизмом наших и ваших солдат родилась вечная и нерушимая чехословацко-советская дружба. И никто и ничто на свете уже не сможет нас разъединить.
Мирослава Томанова
1
От коммутатора в разные стороны расходились провода. Это напоминало паутину, сплетенную пауком.
Коммутатор приносил бригаде удачу, кочуя с ней по всему фронту. Едва успевали наладить его на одной высотке, как надо было опять все свертывать и перетаскивать на другую. Сегодня связисты устраивались в искореженном взрывами сосняке.
Выцветшее октябрьское небо совсем недавно заглядывало в вырытую яму. Но вот над ней выросла «крыша»: два слоя бревен, а поверх них мох, глина — и в землянке стало темно.
Над консервной банкой с подсоленным бензином зеленел дрожащий огонек. Он тускло освещал лица и руки двух солдат. Десятник Махат отрывал от большой сосновой лапы мелкие веточки и аккуратно устилал ими ложе, предназначенное для Яны — дочери ротного Панушки. Рядовой Шульц готовил постель самому ротному. Он не утруждал себя: бросил на землю охапку хвои — и готово. Но за действиями напарника наблюдал внимательно. Шульц любил ковыряться в часовых механизмах (за что его прозвали Омегой) и в человеческой душе — тоже.
— Ты что, в нее втрескался, Зденек?
Махат настороженно посмотрел на него. Шульц ехидно усмехнулся.
— Неудивительно. Наша Яна — девушка хоть куда.
— Наша, наша, — рассердился Махат. — Мелете вы все это без конца, а ведь уже пришла пора, чтобы кто-то говорил ей «моя».
Шульц с горячностью запротестовал.
— Нет-нет, так лучше. Для нас. И для нее тоже.
— Выходит, по-твоему, — сказал Махат, — она должна загубить свою молодость ради того, чтобы ты мог думать, что она наша, а значит, и твоя? Ишь какой ловкий! Все вы таковы, — сказал Махат. — Я-то понимаю, в чем тут дело. Пока она работала на медпункте, стоило позвать — и она тотчас бежала к вам. Перевязывала каждую вашу царапину, утешала, развлекала. И вы, прохвосты, к этому привыкли. Не оправдывайся. Все вы эгоисты. Сделали из нее игрушку, и вам не хочется, чтобы она здесь кого-нибудь нашла себе, как другие.
Махат обеими руками надавил на хвойную подстилку, пробуя, хорошо ли она будет пружинить под войлоком. Маловато. Он снова взялся за сосновую лапу.
— А это что такое, Зденек? — Шульц пальцем показал на щель в бревенчатом настиле, через которую в землянку струился песок; на том месте, где будет установлен телефонный коммутатор, уже насыпалась небольшая горка. — Это делаешь тяп-ляп, а с постелькой для Янички возишься, как пан священник со святой мессой. Выбираешь самые нежные веточки, чтобы ей не кололо.
Махат принялся заделывать щель обрезком доски, с ожесточением вколачивая гвозди. Шульц почти кричал, напрягая голосовые связки.
— Не дай бог, если в твоей хвое останется шишка! Ну-ну, не сожри меня! Между прочим, эта Яна тут еще кое-кому вскружила голову.
— Кому?
Махат стал колотить пореже, чтобы не прослушать ответ Шульца.
Но тот скупо уронил:
— Сам, что ли, не видишь?
Последний гвоздь впился в доску. Молоток с грохотом еще раз прошелся по всей заплате. Порядок.
— Вижу, слышу, — сказал Махат. — Много парней по ней вздыхает! И ты тоже, Омега.
— Почему бы и нет? — ответил Шульц мечтательно. — Королева…
— И тебя проняло?
— Эх, жаль, не был ты в Бузулуке, когда мы помогали в колхозе. Посмотрел бы, как она скакала на коне в полынной степи. Желтый платок на голове, словно солнце. — Шульц умолчал о том, что там от полыни все было горьким — пища, вода, даже воздух. Но стоило появиться Яне — и всю горечь как рукой снимало.
Махат же размышлял: «Яна — королева? Это может придумать только влюбленный воздыхатель. Ну а она?» Он снова принялся за устройство Яничкиной постели.
— А она кого-нибудь любит?
— Я знаю о ней много, но ничего такого, что обрадовало бы тебя… и меня тоже. Душа человеческая, Зденек, не так проста, как часовой механизм. — Легкий румянец проступил на щеках Шульца. — Мне только кажется, что за последнее время Яна очень изменилась.
Неподалеку от землянки в траве лежала толстая связка из восьмидесяти кабелей. Яна Панушкова в шинели, доходившей ей почти до щиколоток, наклонившись над связкой, прикрепляла к концам кабелей разные безделки. Порыв ветра, сотрясая кроны деревьев, прошумел по лесу. Она выпрямилась. Прислушалась. Ветер и ветер, только ветер да отдаленные орудийные раскаты, словно уханье совы.
