Серебряная равнина - [10]

Станек несколько мгновений смотрел на широкую спину капитана. Почувствовал, как им овладевает единственное желание: прочь отсюда! Он поискал взглядом свои вещи.

Беляев церемонно протянул ему оба удостоверения и пистолет.

— Возьмите. — И с особым значением произнес то, чего все ждали от капитана: — Мы — свои.

— Спасибо, — через силу выдавил Станек.

Ефимыч, хозяйская душа, искал на земле укатившиеся пуговицы, которых гость лишился во время схватки. Подал Станеку две металлические кругляшки с перекрещенными мечами.

Станек стал прощаться.

— Уже уходите, товарищ старший лейтенант? — вмешался Беляев. — Не выйдет. Давайте выпьем! Поговорим!

Станек взглянул в ту сторону, где сидел капитан. Но его уже там не было. Ушел.

— Все в порядке, — убеждал Беляев Станека. — Скажите, зачем вы к нам, собственно говоря, пришли. Заблудились?

Станек рассказал, что его солдаты не умеют отапливать землянки. Желтоватые усики Ефимыча растопырились в добродушном смехе:

— За теплом, голубчик, шел, а мы ему жару задали! Не обижайтесь, товарищ старший лейтенант! Зато мы к вам теперь всей душой. — Он вспомнил странное поведение командира и затараторил: — Все исправим. Будет в вашей землянке так же теплехонько, как здесь… Ведь как бывает на свете? Из ненависти рождается любовь…

Разузнав у Станека, где находится землянка Панушки, старик выбежал наружу, и вот уже было слышно, как он посылал туда солдат.

Станек остался. Снял шинель. Варвара, положив ее на колени, начала пришивать пуговицы. Беляев с Ефимычем усадили Станека между собой, дали курева, налили водки. Разговорились. Слово за слово, и речь зашла о том, как Станек попал в бригаду.

— Я никогда не стремился к военной службе, — сказал он.

— Ведь вы же офицер, — посуровел Беляев, не понимая, как это здесь, на фронте, Станек высказывает такое. Может, Дмитрий был прав, проявляя сдержанность в изъявлении дружеских чувств к иностранцу? В голосе Беляева зазвучали резкие нотки: — И почему вы бежали за границу?

Станеку вспомнились те месяцы после вторжения немцев в Чехию, когда он готовился к поступлению в пражскую консерваторию. Протекторат[5] вроде бы «помогал» осуществлению его давней мечты: чехословацкая армия распущена, Станек — как военнослужащий — свободен, а на стипендию можно было как-то прожить в Праге. Занятия в консерватории начинались в сентябре. Целыми днями терзал он рояль, готовясь к приемным экзаменам. Но теперь за инструментом сидел не мальчик-гимназист, а офицер границкой академии; он бил по клавишам, пытаясь заглушить то, что кричало в его душе, стоило лишь ему оглядеться вокруг. Бесправие, насилие, аресты чехов. Разве тут поможет даже самым блестящим образом сыгранная соната?

— Шел я как-то за пивом для отца, а трактирщик мне говорит: что вы, военный, тут еще делаете? И тихо на ухо: такой-то и такой-то переправляет через границу, Вскоре я собрался в Польшу. — Голос у Станека слегка дрогнул: — Даже с матерью не простился…

— Как же это вы так? — но выдержал Ефимыч.

— Мать лечилась в санатории, а уж если я принял решение, не имел права мешкать. Понимаю, для нее было ужасным, когда она не застала меня дома, но что поделаешь?

Танкисты не проронили ни слова.

— Да… — вздохнул Ефимыч.

— Я рылся в кухонном шкафу. Искал подходящий нож. Подошел отец и дал мне свой, складной. Я сказал ему: ну сколько может продолжаться война? Я скоро вернусь.

Лицо Беляева было мрачнее тучи: ну и парень, раз-два — и готово?

— Я ушел из дому без пальто и без шапки. Вот и все, — вяло выдавливал из себя Станек.

— Что? — всплеснул руками Ефимыч. — На войну, так, налегке, словно через улицу в лавку за папиросами?

— Был июль, — сказал Станек.

— Ну, ладно, июль. Но ведь не вечно же он продолжается. А оружие вы достали?

— Нет.

Офицер идет воевать в гражданской одежде, без оружия! Эта картина в представлении русских никак не вязалась с отправкой на фронт.

Ефимыч вскипел:

— У вас же было самое современное оружие. Вы могли вооружить около пятидесяти дивизий! Только винтовок у вас немцы, говорят, отобрали миллион. А сами потом идете на войну с кухонным ножом?

— Что же оставалось делать? — пожал Станек плечами.

— Вы ушли сражаться без шинели, без винтовки. Это верно, но безоружными вы не были. Вы, Георгий, и все свободовцы были вооружены иначе. — Беляев повысил голос — И лучше. Вы покинули семьи. Вы шли навстречу неизвестности. Для этого нужна была огромная решимость! И иметь ее было важнее, чем автомат.

Ефимыч одобрительно закивал. Варвара, склонившись над шинелью Станека, задумчиво покачивала головой. Андрей Максимович правильно сказал: огромная решимость важнее автомата. На глаза навернулись слезы. Вспомнила родной дом: да, не каждый решится на такое.

— Ну уж оружие-то настоящий солдат себе раздобудет, правда ведь, товарищ старший лейтенант? — сказал Ефимыч.

Налили еще. Выпили и продолжали разговор.

— Военная профессия, — заметил Станек, — в самом деле не была моим идеалом. Никогда! У меня была другая страсть — музыка.

— Музыка? — так и подскочил Беляев.

— Да.

Как и предсказывал Ефимыч, из ненависти родилась любовь. Особенно теперь, когда выяснилось, что Станека и Беляева связывает не только общая фронтовая судьба. Тут уж беседы стало мало. Беляев запел — арию Онегина. От густого баритона Беляева землянка, казалось, вот-вот рассыплется. Висевшая над койкой каска задребезжала. Все вздрогнули и невольно посмотрели на перекрытия.