Серебро далёкого Севера - [68]

Монсиньор переводит взгляд на Береха. Щуплый светловолосый мальчишка весь в испарине — еще бы: ему, первому певчему храмовой капеллы, сегодня тоже пришлось нелегко. Именно поэтому после завершения вечернего обряда первосвященник приветливо махнул своему лучшему дисканту, подзывая и приглашая к себе.

— Что, изрядно натрудилось сегодня наше Серебряное Горлышко? — ласково спрашивает монсиньор, поглаживая отрока по льняным волосам. — Ну ничего, сейчас мы его подлечим. Запоешь как новенький.

О том, что последует дальше, оба прекрасно знают с самого начала — и ожидают с нетерпением. Отец Вантезе уже снял мантию и приспустил исподнее, так что Берех становится перед Верховным Жрецом на колени и радостно приникает ртом к его мужскому орудию. Некоторое время монсиньор и отрок движутся навстречу друг другу и обратно в полном безмолвии: тишину нарушают только два учащенных дыхания. Наконец, молчание взрывается мощным возгласом священнослужителя: «Славься в веках Тинктар, и да пребудет с нами даруемое Тобой вечное обновление!» Певчий глотает извергаемое в него семя, смакуя этот липкий вкус и чувствуя, как божественная мягкость успокаивает и исцеляет его перетруженные голосовые связки.

— Да восславится во веки веков, — отвечает отрок заново окрепшим звонким голосом.

* * *

От храма Тинктара буквально рукой подать до левого крыла великокняжеского дворца. Там, в своих покоях, на мягкой пуховой кровати безутешно плачет княжна Ида, уткнувшись головой в подушку. Она сама не знает, почему ей плачется и чего ей хочется. Просто плачет — тихо и печально, без стонов, без жалоб. Какие-то темные и непонятные чувства бушуют в ней, но княжна не в состоянии облечь их в слова или хотя бы выразить жестами. И поэтому просто плачет с самого заката, не переставая ни на минуту.

Рядом с ней сидит сейчас на постели сама Ее владетельное Высочество Великая Княгиня Энгрская и Амедонская. Конечно, у княжны имеется не один пятерик[5] фрейлин, и все они могли бы похлопотать о девочке, пока Тациана пила бы и танцевала на праздничном балу вместе со своим царственным супругом и всеми сливками великосветского общества. Но разве может мать оставить в горести свою единственную дочь, а целительница — не попытаться утешить боль страждущей? И белокурая монархиня в торжественном бальном платье сидит теперь рядом с Идой, нисколько не тревожась о том, что слезы и сопли дочери могут это платье испортить. Гладит девчушку по голове и плечам, целует и обнимает, поет какие-то старые песенки из своего собственного детства — например, про двух медвежат, один из которых все время качал ногой, или про глупого несмышленого мышонка…

— А помнишь дядю Юрая, доченька? Вот вернется он скоро из Свейна, привезет тебе в подарок расписную деревянную лошадку. Знаешь, малышка, каких делают в Свейне замечательных деревянных лошадок? Тебе обязательно понравится!

* * *

Совершенно не деревянная, а вовсе даже живая лошадка его преподобия тайного советника мирно посапывает сейчас в стойле, на придорожном постоялом дворе в белозерской деревне Большие Вязёмы, что стоит на Фейнском тракте. Гнедая кобылица вдосталь нажевалась пахучего сена и теперь вполне довольна жизнью, равно как и ее сосед по стойлу, каурый жеребец барона Зборовского — несмотря на изрядный путь, который им пришлось проскакать сегодня под седлом.

Зато ноги и зад самого Юрая и вправду одеревенели от долгой поездки. Совершенно измотавшийся за день, он спит сейчас мертвецким сном на жестком казенном ложе и только изредка принимается теребить сквозь сон правую руку, где на указательном пальце живет своей жизнью новое, непривычное и непонятное кольцо.

В соседней комнате похрапывает Владисвет. В ночь большого полнолуния вампиру было бы отнюдь не до сна, если бы он заблаговременно не прикупил у деревенского мясника кувшин свиной крови и не выпил ее до капли перед ужином. Но, на всякий случай, барон вопреки обыкновению затребовал на сегодняшний ночлег две отдельные комнаты и плотно запер дверь. Так что теперь Зборовский тоже безмятежно спит, и снятся ему нежные, ласковые руки Энцилии.

* * *

Энцилия леди д'Эрве, волшебница первого ранга при дворе Энграма, тоже забылась сейчас сладким сном на широкой мягкой кровати. Ее нежные и ласковые руки обнимают посапывающую рядом графиню фон унд цу Мейвенберг, верховного мага Великого княжества Энграмского. Конечно, Энси с огромным удовольствием веселилась бы сейчас на балу или хотя бы предавалась любострастию с Клариссой, но у обеих к исходу вечера просто не осталось уже никаких сил. Ибо канун Большого Новолуния — это прежде всего наилучший день для приготовления многих магических снадобий и для зарядки амулетов. Тех из них, которые находятся под знаком Луны — в особенности. И вся Обсерватория с самого раннего утра трудилась сегодня не покладая рук, начиная с Ее Светлости Клариссы и вплоть до последнего ученика-приготовишки. Там же, в главных апартаментах Обсерватории, обе смертельно уставшие волшебницы и рухнули в кровать. И все, на что их хватило — это нежные объятья при засыпании.

* * *

А вот Фейнскому Лешему сейчас не до сна. У него ведь на хозяйстве — огромный лес, за которым в эту ночь глаз да глаз нужон! Тем боле, людская граница через его лес пролегает. Вот задерутся, не приведи Арман, свейнские с фейнскими по пьяному делу — могут ведь и пожар учинить, и бобровые запруды на ручьях порушить, и медведю в берлогу нагадить. Вечно с этими людьми проблемы. Вона погляди-ка, весь осинник на колы извели. Супротив нежити, значит. А что ж, если она нежить, так ей и не жить теперь вовсе? Опять же, как речке без осины быть? Тень откуда возьмется, я спрашиваю? Крутой берег кто укреплять будет? То-то же.