Сердце не камень - [81]

Я не понимаю, чему обязан столь холодным приемом. Не припоми­наю, в чем же мог провиниться. Моя совесть непорочно чиста. С другой стороны, Элоди не из тех, кто любит устраивать так называемые "сцены". Похоже, что-то произошло, и достаточно серьезное… Скорее всего, недоразумение. Это выяснится при разговоре. Поговорим.

Но мы все еще у двери. Она не намерена приглашать меня войти. Я отпустил ее, и на кого же теперь я похож, не знающий, куда девать руки, запыхавшийся после прыжков через четыре ступеньки и совершенно не представляющий, с чего начать? Она молча смотрит на меня, как если бы смотрела на что-то достаточно отвратительное. Ее руки теперь опу­щены, но кулачки остались сжатыми. Из одного из них свисает уголок носового платка. Тогда я смотрю на ее глаза. Они красные и наполнены слезами. Я смотрю на рот. Ее губы дрожат. Маленькая девочка, которая долго плакала и которая сдерживается, чтобы опять не заплакать.

Мне все же надо что-то сказать. А я ничего не соображаю. Очевидно, тут разыгрывается драма, и драма, в которой я играю роль злодея, это не менее очевидно. Мне кажется, что неплохо было бы ввести меня в курс дела, пусть предавая анафеме и даже бомбардируя различными предметами. Я открываю рот:

— Элоди, любовь моя, что…

Она только этого и ждала, чтобы взорваться:

— О, нет, нет! Только не эти слова! Ты настолько лицемерен, что становишься просто смешным. А я, я, я…

Рыдания прерывают ее, она захлебывается рыданиями, начинает икать, вся содрогается от спазмов. Она бежит в свою спальню, бросается на кровать — нашу кровать! — и плачет, плачет, завывая как зверь, закрыв лицо руками. Я следую за ней, растерявшийся, ошеломленный, провинив­шийся неизвестно в чем, но от этого еще более виноватый. Я стою, не осмеливаясь подойти, не смея ни сесть рядом с ней, ни попытаться при­коснуться к ней, так как не знаю, какую еще бурю это повлечет за собой. Так что я просто жду, чувствуя себя совершенно несчастным.

Промежутки между рыданиями становятся длиннее, их сила затухает. Элоди, сидя на самом краю кровати, будто специально для того, чтобы лишить этот предмет обстановки любого намека на сладострастие, долго созерцает опущенными долу глазами кончики своих плотно прижатых друг к другу хорошеньких туфелек, что означает, без сомнения, что путь к интимным чувственным восторгам закрыт и что сейчас не время для нежностей. Ну а для чего же тогда время, хотел бы я знать.

Наконец она заговорила, не поднимая глаз. И вот что она сказала:

— Ты спишь с моими ученицами?

Я сражен. Именно так: сражен. Мир рушится. Законы природы перевернулись вверх тормашками…

Я настолько привык к своей двойной, тройной, четверной и так далее… жизни, я настолько естественно, настолько полностью погружен в ту из жизней, в которой нахожусь в данный момент, что мне никогда не пришло бы в голову, что они могут оказаться не изолированными друг от друга, могут как-то сообщаться между собой. Я без усилий перехожу из одной в другую, перенося с собой мое "я" целиком. Это для меня па­раллельные миры, полностью независимые друг от друга, никогда не пересекающиеся. Действие, совершенное в одном из них, не может иметь следствия в другом, это абсолютно исключено.

Так я чистосердечно полагал, будучи убежден в своей непричастности к тому, что стало причиной расстройства Элоди. Мне даже не нужно было лгать или замалчивать свою любовь к Лизон: этой любви не суще­ствовало, так же как и самой Лизон. В этом мире, мире, где есть Элоди. Так же как Элоди не существует в мире, где есть Лизон… До сих пор я никогда не задумывался об этих вещах. Это сделалось как-то само собой. Лизон знает. Лизон знает меня лучше, чем я когда-либо узнаю себя сам. Но Лизон принимает условия игры. Она поняла мою систему закрытых миров и выделила себе один из них. Она не хочет знать, что может про­исходить в других мирах и даже существуют ли они. Она царит в одном из моих миров, это делает ее счастливой. Элоди не Лизон. Увы.

Должно быть, я молчал довольно долго. Голос Элоди возвращает меня к жестокой реальности:

— Я тебе задала вопрос. Впрочем, это была скорее констатация факта, чем вопрос.

Еще бы. На этот лже вопрос в форме удара кувалдой по черепу что ответить? Лгать — невозможно. Сказать правду, не впадая в циничное самодовольство, трудно. Тогда остается покорное, но уклончивое признание воришки, застигнутого на яблоне:

— Раз ты знаешь…

Я задерживаюсь на многоточии. Но этой находки хватает ненадол­го. Теперь ее очередь на реплику.

— Значит, это правда?

Она удручена. Это показывает, что она ожидала другого. Что я буду все отрицать, например. Она бы не поверила, но, по крайней мере, хотя бы на миг испытала бы искушение поверить. А вдруг она поверила бы мне? Вдруг она только этого и хотела? Кусочек лжи, за который может уцепиться надежда?

Какой же я дурак. Зачем мне было признаваться? Ну-ка, наверстай упущенное! Я делаю жалкую попытку развернуть колесницу вспять:

— Я знаю, откуда ветер дует. И ты веришь всему, что рассказывает эта маленькая сеятельница дерьма?

— Откуда бы он ни дул, факты известны. Это так… так отвратительно! И это продолжается столько же, сколько и наши отношения! Я ничего не подозревала… Ты умеешь устроиться! Еще не остыв от объятий этой маленькой мерзавки, ты смел входить ко мне, в меня… Месье не хочет надевать презерватив, "это не то же самое", "я хочу как можно теснее соприкасаться с тобой, моя любовь"… Подлец! Подлец втройне! Девчушка! Из моего класса! Недотрога, с которой я почти каждый день лицом к лицу! Как они, должно быть, смеялись, она и ее подружки! Украсть тайного любовника у старой Крысельды, как весело!