Сердце не камень - [36]

Я люблю писать, ловить точное выражение, играть с синтаксисом до пределов возможного и даже за его пределами, совмещать тривиальность и изыск, заставлять персонажей говорить, играть роль бога, решающего их судьбу… И потом, отдаться ритму. Писать — это музыка. Писать — это волшебная игра. Я забываю, что выгоду и славу получит другой, в душе мне на это глубоко наплевать. Я отрезан от действительности, погружен в воображаемый мир. Но все же я ни на секунду не за­бываю, что скоро она будет сидеть здесь, напротив меня, и когда она наконец приходит, это столько счастья, что я ничего больше и не желал бы… Да, но только мое счастье включает надежду на еще большее счастье — заключить Элоди в объятья, Элоди покорную, Элоди, охваченную желанием…

Я прихожу домой лишь спать. Женевьева, как было договорено, занимает со своими котами маленькую комнату. По некоторым признакам я догадываюсь, что она потихоньку разрешает им пользоваться в мое отсутствие другой комнатой — моей, но у меня нет претензий, когда я прихожу, все чисто, во всяком случае, намного чище, чем было после того, как… Ох, Агата!

Я подготовился к мощной кошачьей вони, вони кошачьей мочи, кошачьего дерьма, но нет. Ничего. Пахнет скорее приятно. Я предполагаю, что она проветривает, чтобы избавиться от пыли, в то время как я не открывал окон с тех времен, как… Да, уф.

За исключением священных часов кормления кошек и обработки их бачков с песком, Женевьева живет вне времени. Когда она вкалывает, как она выражается, она может оставаться прикованной к бумаге под­ряд три дня и три ночи, зато потом она отсыпается сутки, вставая на пронзительный звон будильника с опухшими глазами, взъерошенной шевелюрой только для того, чтобы заняться своими маленькими обжорами, и затем снова нырнуть в сон.

Когда я возвращаюсь вечером, я всегда нахожу в микроволновке что-нибудь, поджидающее меня: большой кусок пиццы, чашку с рисом по-кантонски с кусочком мяса, сосиску с лапшой, яблоко, два йогурта… Сюрприз. Если я вижу свет под дверью, я кричу ей: "Спасибо, Женевьева!" Она бурчит "гррр". Если она спит, я пробираюсь в темноте между кошками, говорю "шют" Саша, который готовится загавкать, отодвигаю двух или трех котов, свернувшихся почти на ее щеках, и чмокаю ее звонким семейным поцелуем. Она бурчит "гррр" и вытирает щеку. Надо будет на днях купить ей цветов.

Не знаю, какой знаменитый мыслитель сказал, что человек — это подлец. Как же он был прав, этот тип!

Судите сами. Я безумно влюблен в Элоди. Я мечтаю о ней, я плачу, я дрожу, я внезапно просыпаюсь по ночам как от толчка, я мысленно ее раздеваю, воссоздаю ее голос, представляю ее прикосновение, запах, дело доходит до наваждения. Ничто не помешает мне послать все к чертям, если понадобится, только бы обладать ею. У меня хватит терпения, я способен на любую хитрость, на любое насилие. Я погублю чужие жизни, я буду сеять позор и отчаяние… Я получу ее!

И при всем том присутствие Женевьевы по другую сторону двери вызывает во мне не менее дикие порывы, наполняет мою голову не менее живыми картинами. Которые не прогоняют первых, напротив, все это братски сосуществует и взаимно усиливается. Воспоминание о тяжелом и полном теле Женевьевы, о ее руках фермерши, о ее белом обширном животе, о ее мясистом лоне, жадном, открытом, сочном… О бесконечной доброте, исходящей от всего этого… Знать, что она здесь, так близко, стоит только лечь рядом с ней и взять за руку… Она отрица­тельно качнет головой, а потом растает и раскроет объятия, и я брошусь на ее груди богини-матери, и мы перемажемся нашими соками, и нам будет очень сладко.

И после всего этого, скажете, я не подлец?

Не говоря уж об улице, не говоря о метро… Нет, не маленькие высокомерные неряхи в джинсах, врезающихся в попу,с глазами гиены, уставленными в пустоту над жующей жвачку челюстью… Но еще молодые мамаши, не утерявшие живости, такие волнующие, с морщинками от улыбки в угол­ках рта, с грудью, уже нуждающейся в поддержке, нос еще бодрыми ягодицами и резвыми ногами, потому что все это движется, да, мадам, все это шагает, спешит, бежит. И все это ради какого-нибудь красномордого типа, который трахает их на радостях, когда выигрывает на бегах, о да, моя бедная дамочка, каким можно быть глупым в молодости, я сам это знаю!

И все остальные, все остальные…

Весь мир — лавочка кондитера, а я, и ты, и они, все мы — жалкие бедняки, прилепившиеся к витрине с другой стороны стекла и исходя­щие слюной при виде пирожных, которые нам не достанутся. Пять миллиардов человек на этой подлой планете, из них два с половиной миллиарда женщин…

Два с половиной миллиарда женщин! Два с половиной миллиарда яблочных пирогов, ромовых баб, слоеных пирожных, эклеров… И наши несчастные физиономии бедняков за стеклом витрины! Наши несчастные рожи хороших парнишек, которые и рады бы не быть подлецами, но существуют они, все эти существа с щелью между ногами, богини, лукавые, нежные, ласковые, сказочные… Попробуй-ка устоять!

Всех, всех, я жажду всех их любить. Я не говорю "трахнуть их", а именно любить. Узнать их до самых потаенных глубин души, войти во все их привычки, разделять их маленькие мании, радоваться их приятному нраву или страдать от их плохого характера. Все эти женщины, эти два миллиарда и более женщин для меня — одна женщина. ЖЕНЩИНА, которая меняет тело, лицо, даже душу, как меняют платье, чулки, прическу… Мои "истории" с женщинами никогда не были простым делом похоти. Каждый раз я люблю, люблю навсегда. Этого-то Агата, которая все прекрасно понимала, как раз и не смогла вынести.