Сердце моего Марата - [100]

Что же касается господина Бриссо, то в нем, как и в поведении его, не было ничего загадочного, хотя в общем он тоже казался натурой незаурядной.

В первой части настоящих записок, мне помнится, имя Бриссо называлось в смысле не очень лестном для его обладателя. Впредь, к сожалению, придется продолжать в подобном же духе, и вовсе не потому, что Бриссо был врагом Марата: я стараюсь по мере сил оставаться справедливым в своих оценках, но фактов переделывать не могу и не желаю. А факты все, как один, против него.

При старом порядке этот человек именовал себя «Бриссо де Варвиль», словно кичась своим дворянским происхождением. Потом, когда дворянские фамилии были упразднены и слово «аристократ» стало обозначать врага народа, Бриссо принялся пространно объяснять каждому встречному, что он прирожденный плебей, а Варвиль — название деревни, места его рождения, и присоединил он это название к своему имени якобы лишь для того, чтобы не быть смешанным с каким-либо другим Бриссо!.. Все было в нем противоречиво, ни в чем не сходились концы с концами.

Он пел гимны постоянству, а сам менял убеждения, словно одежду; превозносил науки, оставаясь неучем; исповедовал чистоту и связывался с грязными компаниями, молился как богу Руссо, пресмыкаясь перед Вольтером; восхищался Маратом, но постоянно предавал его, пока не предал окончательно.

Бриссо во всем искал выгоду.

Не следует думать, что под выгодой он разумел только деньги. Это не так. Нет, не богатства волновали этого маленького, некрасивого человечка с прилизанными черными волосами и беспокойным взглядом. Он был честолюбив, и честолюбие с ранних лет жгло ему душу. Именно из честолюбия он готов был пойти на многое, далеко не всегда достойное порядочного человека.

— Господин Бриссо, вы бриссотинец! — бросил ему как-то Дантон.

С тех пор «бриссотинцами» стали называть друзей мадам Ролан, а глагол «бриссотировать» получил смысл «интриговать». Да, Пьер Жан Бриссо был выдающимся мастером интриги. Он умел сталкивать политиков и ссорить друзей, создавать хитроумные комбинации и использовать любые обстоятельства. Но именно на стезе интриг ему пришлось встретиться с человеком, который не выносил интриг и немедленно разоблачал их, коль скоро они зарождались. Этим человеком конечно же был Марат. Отсюда роковая неизбежность вражды между Бриссо и Маратом, вражды, увеличивающейся тем более, чем дальше шла революция.

В повести мне приходилось уже говорить о первых разногласиях между прежними единомышленниками, равно как и о бесчестном поступке Бриссо в Англии. Позднее, в 1790 году, Бриссо согласился на тайные субсидии из ратуши, а год спустя вступил в сговор с покровителем Мирабо, графом Ла Марком. Марат не мог не узнать обо всем этом, а узнав, не мог остаться равнодушным. На страницах «Друга народа» появились упреки Бриссо, тем более понятные, что тот продолжал петь дифирамбы Лафайету и обнаружил полную непоследовательность в своих суждениях о цветном населении колоний. Вражда между обоими литераторами особенно обострилась осенью и зимой 1791 года, когда Бриссо наконец нашел мост, который мог привести его партию к власти, а Марат стал деятельно подпиливать стропила у возводимого моста.

* * *

Этим мостом была война.

Призрак войны угрожал нашему отечеству с самого начала революции.

Государи Европы не собирались прощать Франции происшедших перемен, поскольку перемены эти затрагивали их спокойствие. На первых порах, правда, недруги наши надеялись, что революция иссякнет сама собой. Этого не произошло. Тогда монархи зашевелились. Призрак войны оброс плотью после пильницкого свидания летом 1791 года: австрийский император и прусский король подписали декларацию о совместных действиях против Франции, а в феврале 1792 года эта декларация превратилась в военный союз. И, однако, союзники не пошли на немедленное объявление войны. Должны ли были мы проявить инициативу в этом вопросе?

Идея революционной войны была популярна среди многих наших патриотов. Видя основное ядро контрреволюции в Кобленце — главном средоточии эмигрантов, зная о настроениях и мерах враждебных Франции держав, они полагали, что победоносная война покончит с международной контрреволюцией и упрочит положение нашего государства. Эта мысль широко популяризировалась в народе. Патриотов должно было бы насторожить, что правительство Людовика XVI также стремилось к войне, но это обстоятельство насторожило лишь наиболее дальновидных революционеров — Марата и Робеспьера.

Что же касается Бриссо и его друзей, то они быстро рассчитали все выгоды создавшегося положения: пропагандируя войну, льстя и народу и королю одновременно, они превращались в образцовых патриотов и вместе с тем могли рассчитывать, что будут приглашены в правительство. И действительно, упорство, с которым жирондисты почти полгода били в одну точку, не пропало даром: Людовик XVI пригласил их сформировать министерство.

Можно представить себе радость Манон, когда 21 марта, в одиннадцать часов вечера, Бриссо объявился в отеле «Британик» и бросил оторопевшему Ролану:

— Ликуйте, вы министр внутренних дел!