Сердце меча - [284]

Он беспокоился поначалу о том, как рассказать дзё о христианской жизни, чтобы это не свалилось на них как снег; с чего начать. Но, к его удивлению, поводы находились сами собой: точнее, их порождали евангельские пересказы. Он обнаружил, что имеет дело с людьми, которые не знают не только, что такое «вера» или «надежда» — они не знают, что такое семья, дом, скот, вино, зерно и полевые лилии. Необходимость объяснять такие вещи заставляла его прибегать к сравнениям и метафорам, показывать на пальцах, рисовать на детских обучающих планшетиках… Это давало совершенно неожиданный результат, в том числе и для него самого: он обнаружил, что обыденное потрясает ничуть не хуже чудесного. Вола и осла он сам знал только как статуэтки в вертепе или картинки на иконах рождества — и сейчас, описывая дзё мощное животное, увенчанное крепкими рогами, он понимал, что в каком-то роде оно чуднее, чем ангелы и волшебники, что пришли поклониться Младенцу. Словом, катехизация дзё превращала юношу в бессознательного поэта и весьма глубокого мистика — потому что настоящим мистиком является лишь тот, кто задумывается над смыслом обыденного.

Еще одна опасность, которая погубила много миссионеров, и мимо которой Дик проскочил на одном простодушии, заключалась в том, что, пересказывая всем известные сюжеты по пятому разу, люди перестают думать, что это как-то касается их самих. Есть предубеждение, что проповедовать простецам и детям легко — ничуть не бывало, именно простецы и дети первыми чувствуют фальшь в словах проповедника, причем часто фальшь, не осознаваемую им самим. Многие миссионеры жаловались на то, как трудно внушить гемам понятие о браке и супружеской верности — но Дик, объясняя, что такое брак (он как раз описывал свадьбу в Кане Галилейской), не мог забыть о себе и о Бет. Прежде он тоже, конечно, помнил, но не давал себе на этом сосредоточиться гнал от себя воспоминания, зная, что эта рана заживет не так просто, как рубцы от хлыста, и воспаленную душу антибиотиком не вылечишь. Но однажды ему пришлось открыть ее перед всеми: в общей спальне было десятка три женщин, которые слушали его как Шахерезаду.

— А у сэнтио-сама есть жена? — спросила маленькая дзё, прозванная Маришкой в честь пилота с «Мешарета», когда он закончил объяснять теоретическую часть.

— Есть, — сказал Дик, и тяжело сглотнул. — И я больше не увижу ее…

— Почему? — не отставала Маришка.

— Она во дворце, ее охраняют. Она — дочь убитой цукино-сёгун.

— Бедный сэнтио-сама, — пожалела его Маришка. — Возьмите себе другую жену.

— Другой нет, — улыбнулся Дик. — Просто нет другой такой на свете, понимаешь?

— Жалко вас, — покачала головой дзё. — Вам не с кем поиграть.

— А мне жалко вас, — Дик едва не плакал. — У вас не было ничего такого. Понимаешь, Маришка, если было и потерял — это значит, его нет только сейчас. А если совсем не было — значит, нет никогда. Поиграть, вы так это называете — а она пришла ко мне в камеру в ночь перед казнью, и я думал, что умру от радости, вот как это бывает. Поиграть… Знаете, почему вас учат так говорить и делать? Чтобы вы оставались детьми даже когда сами рожаете детей. Половина из вас годится мне в матери — а я пережил и знаю больше, чем вы. Разве это дело? Разве это хорошо, что вы спите с мужчиной — а потом забываете его? Это значит, что вы оставляете его нечеловеком. Инструмент: пришел, сделал дело — и уходи. И вы для них не люди, пока не будет один мужчина для одной женщины. Один такой, чтобы другого больше не было. Это любовь. За это умирают.

Он не мог больше говорить — закрыл лицо руками и сидел, пока не успокоился. Чуждый всякой позы, он не задумывался об эффекте, которого добился — а эффект был сильнее, чем от десяти проповедей о нерасторжимости брака. Секс был в их жизни, бедной на впечатления, одним из самых ярких и любимых развлечений, эталоном радости. Что бывает радость больше — они не могли себе представить, но слезам поверили.

Это было первое жесткое условие, которое Дик поставил перед желающими креститься: отказаться от прежнего способа отношений. Второе — катехизировать и крестить следующее поколение дзё и частью тэка — пугало восемь согласившихся женщин намного сильнее, потому что все они, так уж вышло, были в том возрасте, когда дзё отказывались от секса естественным порядком. Мария была из них самой молодой — сорок три; остальным оставалось кому десять, кому пять, а кому и три года до уничтожения.

Дик потерял счет дням, потому что они были заняты работой очень плотно, но ничем не отличались один от другого. Поэтому он не знал точно, в какой из дней решил, что Мария, Анна, Нина, Карла, Стефания, Рут, Карин и Петра готовы принять Крещение. Он успел рассказать им все Евангелие и они вроде как до конца поняли, в чем состоит Искупление… Вроде как. С гемом никогда нельзя было быть уверенным, что он поймет тебя так, как ты думаешь, что он тебя понял — а Дик чувствовал себя уже совершенно усталым и выжатым. Подъем первых дней прошел, наступила засуха. Какое-то время он просто не мог решиться — пока в один из дней, сидя перед стиральной машиной и сортируя вдвоем с Сан (та получила имя Рафаэлы) очередную порцию грязной одежды, не понял, что его жизнь отныне и до момента поимки и расправы будет похожа на вращение вот этого вот барабана: снова и снова все по кругу.