Сердце капитана - [11]

«Это была моя жизнь».

— Это была и часть моей жизни тоже.

«Ты — эгоист».

Молчу. Засовываю градусник подмышку. Нужно добраться до аптеки, но сил у меня едва хватит дойти до туалета.

В коридоре шаги. Вернулся Пачина. Кое-как я сползаю с кровати и иду на звук. Если не сбить температуру, я покойник.

Пачина пьян. Он раздевается, держась за вешалку.

— Привет.

— Привет. Сходи, пожалуйста, в аптеку, а то мне совсем плохо, — говорю я.

— Слушай, я бы с радостью, но очень спешу, — говорит Пачина.

— Блин, подыхаю! — говорю я.

— Правда спешу. Извини, — говорит Пачина.

Он идет в свою комнату и шумно падает на кровать. Я ползу к себе.

Достаю градусник. Сорок один и три.

За стенкой слышен храп. Впереди еще вся ночь.

Звонит Галилей. Вкратце обрисовываю ему ситуацию. Слышал, говорю, что сорок два градуса — температура сворачивания белка. Как бы у меня мозги не выкипели, говорю.

Галилей молчит. Потом непонятно отвечает:

— Кому суждено быть повешенным, тот не утонет.

— Успокоил, — бурчу я.

— Послушай, чувак, — неожиданно серьезно отвечает Галилей из телефона. — Я уверяю тебя, что высокая температура — это выдумки твоего мозга. Как только ты перестанешь заморачиваться на своей простуде и поймешь, что происходит на самом деле, тебе сразу станет легче.

— А что со мной происходит на самом деле?

— Ну, чувак. Даже если я тебе скажу, никакого эффекта не будет. Это ты сам должен понять.

От удивления я даже привстаю на кровати. Картинка перед глазами фокусируется.

— Что понять-то?

Галилей молчит. Говорит кому-то в сторону от трубки: «Бедняга». Все ясно, никаких объяснений от него сейчас не дождешься. Придется думать самому.

— Сам-то чем занимаешься? — спрашиваю я.

— А ничем, — говорит Галилей. — Твою мифологию читаю. Делаю интересные выводы.

И отрубается. А я смотрю по сторонам и чувствую, что мне действительно становится легче.

В ПРОСТРАНСТВЕ

Наутро температура пропала, ком в горле куда-то исчез, а от насморка не осталось и следа. Черт возьми, этот Галилей — он что, шаман что ли?

Звоню ему.

— Нет, я не шаман, — говорит Галилей. — Я другой…

— Чего?

— Не важно.

— Давай встретимся!

Галилей мнется. Такое с ним случается впервые. Обычно этот вульгарный телепуз прилетает как на крыльях — ты только попроси.

— Не стоит, — отвечает он. — Посиди в одиночестве денек-другой, осмотрись. На работу можешь не ходить.

Что он плетет?

— … тебе сейчас нужно понять, зачем ты вообще существуешь в этом мире. А, поняв это, ты поймешь, что тебе делать дальше.

— А ты понимаешь?

— Я-то? Я — другое дело. Ну, бывай.

Странно. Хотя, единственная здравая мысль в его бреде есть — то, что мне не стоит какое-то время ходить на работу.

Это очень правильно.

В дверь что-то слабо царапается, потом заходит Настенька с моим термосом в руках.

— Я тебе сварила клюквенный морс, помогает от простуды.

Боже, девочка моя, да у меня не простуда вовсе — мне просто не хочется жить в этом уродливом, насквозь дырявом мире. Осенний ветер в моей голове шевелит обрывки прошлого, народ вокруг скалит зубы и тычет пальцем. А в груди пустота, и эта пустота будет завтра и послезавтра и через год — мне уже никуда от нее не деться.

Настенька все стоит и смотрит на меня.

— А откуда у тебя взялся термос?

— Я сегодня утром зашла и взяла… Ты всегда спишь с открытыми глазами?

— Только когда ко мне в комнату забираются прелестные нимфы. — Я хлопаю ее по спине и неожиданно говорю:

— Пойдем погуляем.

— Пойдем, — говорит Настенька. — Только оденься потеплее.

На улице настоящая осенняя погода — воздух прозрачен и желт, как немытый стакан, деревья постепенно расстаются с листвой, а дворовые коты занимают места на теплотрассе. Мы с Настенькой чинно идем по улице, похожие на двух влюбленных. Собственно, это почти правда. Настенька сверкает глазами, заглядывает мне в лицо и то и дело порывается взять меня под руку.

В арке неподалеку от магазина стоят два ханыги в состоянии прострации. Вернее, стоит только один, а другой опирается на него. Они тупо смотрят на нас и очень душевно покачиваются. Потом стоящий ханыга сплевывает сквозь зубы, а висящий поднимает голову и тихо говорит:

— Уитёк… Давай бросим курить…

Настенька прыскает в кулачок, а я неожиданно вспоминаю о чем-то очень важном.

— Подожди, — говорю и скрываюсь в дверях магазина. Настенька смотрит на меня через стекло грустными глазами.

Возвращаюсь я с баночкой коктейля для нее и бутылкой портвейна для себя.

Садимся на лавочку в парке. Я смотрю на гуляющих людей, на парочки, точно так же сидящие на скамейках, на жирных голубей с перебитыми лапами; на низкое небо и оранжевое солнце — оно плюется удивительным светом, похожим, скорее, на жидкость. Меня знобит.

По переименованным улицам,

По убитому детству далёкому,

Мимо псов со страшными рожами

Улыбаются мне прохожие.

Ночью звёзды на небе светятся,

Ночью психи луною маются,

Провода и столбы шевелятся,

Даже стены, и те кусаются.

— Странно, — говорит Настенька. — Столько раз сидела здесь с подругами, а с тобой все кажется совсем другим. Как будто…

— Посадили новый парк?

— Ага. Или нет — парк тот же. Только через много лет, а все, кто здесь ходит — призраки. Бр-р…

— А у меня вообще постоянно такое ощущение, — говорю я и делаю хо-ороший глоток портвейна.