Сердце акулы - [4]

—Toro! Toro! Hijo de la gran puta![2]

И тут вся эта разодетая по-летнему, частью весьма элегантная чернь разразилась ураганом ярости. Бутылки, шляпы, хлеб, смятые бумажки — все полетело на арену, кавалеры — даже те, что были в офицерских мундирах, вопили, вскакивали с мест, размахивали руками, расфуфыренные дамы завывали, точно фурии. Ангелус не поверил своим глазам, когда наконец понял, что «гнев народный» обращен отнюдь не на тореадора, а на торо, на быка. Который не сдох на месте, как это полагалось бы после всех мучений и после того, как ему по всем правилам искусства всадили шпагу в глотку. Быка, который отваживался даже в час своей мученической смерти вот так невозмутимо трусить, словно он был не на арене, а на своих лугах и пастбищах.

— Toro, ladron![3]Hijo de la gran puta!

Великолепного молодого быка, прекрасное существо, в которого бы сам Зевс, не задумываясь, перевоплотился, чтобы похитить Европу, этого умирающего быка осыпала бранью ревущая в унисон толпа, и ее рев захватил даже самых изысканных господ, они вопили: «подонок», «ублюдок». «Какая дикость!» — подумал потрясенный Туриан, представив себе ту добропорядочную и, несомненно, высоконравственную корову, которая родила кандидата на мученическую смерть.

— Слышишь, Лулубэ? Толпа ликует. Это триумф ее векового безумия, — тихо сказал он, не глядя на жену. — Испанскую республику никогда не удалось бы победить, не запрети она корриду. Ничего не могу с собой поделать — так и вижу: ужасная резня, бойня, Гитлер. — Но яростный рев толпы поглотил его шепот.

И тут он рухнул, великолепный бык, рухнул, не дойдя до ярко-красных ворот перед проходом в загон, рухнул, точно опрокинутое кем-то чучело, рухнул и больше уже не двигался.

— Toro! Abajo![4] Hijo de la gran puta!

Туриан опустил бинокль, повернулся и отпрянул в ужасе, ибо увидел, что и она, его Лулубэ, его Милое Создание, отчаянно кроет быка, издыхающего не по правилам хорошего тона. Что ее орущий рот брызжет слюной, на губах выступила пена, лиловая помада размазалась. Что узел у нее на голове развалился, а сама она трясется, словно в пляске святого Витта, и вот — запустила на арену, точно диск, свою огромную широкополую шляпу.

— Да ты что, Лулубэ, спятила?

Ее антрацитово-черные глаза сверкнули, оставаясь неподвижными подобно стеклянному глазу ее матери, застывшей в терпеливой покорности, и она тихо, сквозь зубы, выругалась, употребив ругательство, которое было в ходу у жителей Рейнгассе — переулка с довольно сомнительной репутацией:

— Курдюк бараний! Распустил нюни!

Он украдкой провел рукой по лицу и смахнул со своей розовой бородки две крупные слезы.

[2]

 Мужчины совершают ошибки. Первой, самой серьезной, ошибкой мужа-художника были те слезы. Вторую Ангелус Туриан допустил, когда в свои тридцать два года стал учиться игре на барабане. Его третья и последняя ошибка — поездка на остров Липари. Но этих трех ошибок избежать было невозможно. Они совершились в известном смысле сами по себе, независимо от Божьей или человеческой воли, как ananke — рок древних эллинов, который несопоставим с понятиями «случай» или «судьба»: непреодолимая неизбежность, что проникает незаметно во все закоулки лабиринта человеческих отношений. Если бы чета Туриан купалась в море у берегов Липари и Ангелуса или Лулубэ средь бела дня растерзала акула, тогда можно было бы говорить о преступной неосторожности, о несчастном «случае» или трагической «судьбе». Но чтобы сердце акулы, только сердце, просто сердце и больше ничего (велико искушение прибавить некрасивый довесок «в чистом виде»), — чтобы это никому не нужное, брошенное сердце морского хищника могло возыметь такую власть над чадом человеческим...

Брошенное сердце крупного хищника, прошедшего и огонь, и морскую воду...

Жители Базеля играют на барабанах с малых лет. Весь год они упражняются, но не на барабане, а на таком толстопузом «жбанчике» с резонирующим дном. Прикоснуться к священной телячьей коже барабана дозволено только в тот особый час, возвещающий приближение Масленицы, когда весь Малый Базель, что на правом берегу Рейна, будто наэлектризован в ожидании прибытия Лесного Брата, Дикого Охотника, который должен спуститься в город с верховьев Рейна. И вот наконец на исходе января, не по-зимнему мягким утром появляется плот, управляемый четырьмя плотогонами, скользит по реке под гром выстрелов из установленной на нем пушки. Он прибыл.

Над широкой низиной между Юрой, Шварцвальдом и Вогезами клубился густой туман. Стиснутые толпой, запрудившей Средний Рейнский мост, Турианы смотрели, как приближается плот.

Лесной Брат стоял на носу. Голова у него была большая, как у бизона, и в тусклом солнечном свете, струившемся сквозь туман, она отливала золотистозеленым, как бронза, покрытая патиной. На плече он нес елку, будто сорвал ее где-то, словно былинку. Позади него стоял знаменосец с цеховым знаменем и барабанщик, одетый как швейцарский гвардеец французского королевского двора — в старинную форму в стиле рококо; на корме — канонир, четыре плотогона мерно раскачивались в такт гребле...

— Ка-а-к он мне нравится... — сказала Лулубэ. Прокладывая путь Херувиму и себе, она пробилась к самым перилам моста, энергично работая локтями. Когда плот был уже совсем рядом, она перегнулась через перила, стараясь выдвинуться как можно дальше, дальше всех зевак. Туриан заботливо обнял ее за талию. Перед тем как исчезнуть под мостом, Дикий Охотник поприветствовал толпу поднятой елкой, посмотрел вверх, так что стало видно его лицо, огромное и все-таки маленькое по сравнению с чудовищным черепом, крохотное личико эмбриона, еле различимое под слоем патины, будто пиратское сокровище, поднятое с морскогодна.