Сердца живых - [85]

— Сильвия! Молю тебя, перестань!

— О, я отлично понимаю, сейчас тебе кажется, что ты меня безумно любишь, и первое время ты будешь очень страдать. Но потом поймешь, что я развязала тебе руки. — Едва слышно она прибавила: — В сущности, так нетрудно со всем покончить.

— Ты говоришь глупости и отлично знаешь, что я свое обещание сдержу.

— Ты ничего не обещал на тот случай, если я умру от болезни или от несчастного случая.

— Для меня нет разницы. Главное — это то, что я без тебя жить не стану.

В другой раз, когда они шли рядом, Сильвия вдруг остановилась, оперлась на руку Жюльена и стала приплясывать на месте, изо всех сил ударяя пятками о землю.

— Что с тобой? — удивился Жюльен.

— Неужели ты не понимаешь, что я хочу уничтожить его! Убить в зародыше чудовищное семя, которое ты заронил в меня.

— Сильвия!

Она зарыдала, но он понял, что плачет она от ярости, от досады, быть может, от бессилия.

— Сильвия, ты не имеешь права так поступать, — сказал он. — Ты оскорбляешь этим нашу любовь. Проклиная нашего будущего ребенка, ты тем самым выражаешь ненависть ко мне.

— Тебе не понять. Если моя беременность обнаружится, я погибла.

Он снова попытался воззвать к ее разуму, но она ничего не желала слушать.

— Я никогда не прощу тебе, что ты это сделал намеренно, — повторила она. — Ты захотел ребенка, а я имею полное право от него избавиться.

— Сильвия, никому не дано такое право…

— Но ведь никто не имеет права заставить женщину рожать, если она того не хочет!

— Я тебя люблю, Сильвия.

— Еще бы!

В тот вечер они расстались, так до конца не помирившись, и случилось это впервые.

62

Теперь Жюльен не мог отогнать от себя мысль о смерти, угрожавшей Сильвии, угрожавшей их еще не родившемуся ребенку, которого он так желал в надежде, что ребенок поможет спасти их любовь.

Жюльен жил в страхе.

Его взгляд часто обращался в сторону Черной горы. Страх снова настиг его. Люди потеряли его след. Он мог больше не бояться их, однако страх его разыскал. Теперь этот страх принял иное обличье, он не был таким обнаженным, но зато от него невозможно было спастись. Жюльен думал одновременно о горе, где умер Каранто, и о берегах озера Лампи. Все в его голове переплелось, перемешалось, спуталось, но все в конечном счете сводилось к этому чувству страха, который родился в лесу и теперь угнетал его.

Миновала еще неделя. Теперь во время свиданий Сильвия и Жюльен угрюмо молчали; не говоря ни слова, они проводили час-другой в парке, где деревья и кусты уже были в осеннем багряном уборе, где жгли опавшие листья и по вечерам к небу поднимались клубы серого дыма.

Как-то днем на пост наблюдения пришел незнакомый крестьянин. Солдаты тотчас же поняли по его выговору, что он земляк Каранто. Он воспользовался грузовиком, ехавшим в Тулузу, чтобы добраться сюда. На вид этому человеку было лет пятьдесят. У него было загорелое, точно вырубленное из камня лицо и большие руки, которые он не знал куда девать.

— Хотелось бы услышать подробности, — сказал он. — Понимаете, мы ничего толком не знаем. Когда пришло это известие, мать бедного паренька сама хотела сюда поехать, но ее удержали. Она уже и тогда была слаба. А потом, поездки — дело накладное да трудное. Может, мы неверно поступили. Кто тут что может сказать. А вскоре она слегла. Это понимать надо, ведь у нее, кроме сына, никого не было. Муж много лет назад ее бросил, уехал с какой-то дрянью. Это понимать надо. Ей так хотелось обо всем разузнать. Вот я и пообещал съездить. Правда, она померла, ну а тут как раз случай представился. Я и поехал.

Он говорил все это монотонно, надолго останавливаясь после каждой фразы. И поочередно оглядывал солдат. Сержант Верпийа подсел к Жюльену. Стиснул ему руку и шепнул:

— Ты только молчи. Молчи.

Крестьянин между тем продолжал:

— Да и нам хотелось бы услышать подробности. Моя дочка и этот паренек, Франсис, были вроде как обручены. Для нее это был такой удар. Да и мы, все мы долго не могли опомниться. Подумать только, такая смерть! Теперь, конечно, странные времена, но все-таки, как ни говори, дезертир… Когда она узнала, что он бежал в горы…

— Не надо думать, что Франсис…

Жюльен не мог больше молчать. Верпийа прервал его и сказал:

— Каранто хотел сделать как лучше. Он только не понял, что можно ведь сопротивляться и тут…

Вскочивший было с места Жюльен снова уселся. К чему говорить? Теперь крестьянин внимательно слушал сержанта. Весь напрягшись, он не сводил с него глаз и, приоткрыв рот, должно быть, восхищался человеком, который так складно выражает свои мысли. Время от времени он покачивал головой, как бы одобряя слова сержанта. Значит, это отец Жоржетты! Жоржетты, о которой мечтал Каранто… Ее имя шептал он, когда из горла у него хлынула кровь. Жюльену хотелось сказать крестьянину, что последней мыслью Франсиса была мысль о его дочери. Верпийа, как видно, понял это.

— Каранто частенько говорил нам о своей невесте, — сказал он.

Сержант солгал. Франсис ни разу не произнес здесь имени Жоржетты. Он был не из тех, что поверяют свои тайны другим.

— Девчонка, конечно… Это понимать надо, — пробормотал крестьянин.

Когда Верпийа умолк, снова воцарилось тягостное молчание — людям больше нечего было сказать друг другу. Крестьянин выпил кружку вина, скрутил сигаретку из солдатского табака, взял пачку, протянутую ему сержантом, и ушел, рассыпаясь в выражениях благодарности.