Сердца в строю - [25]

— Выходит, врага вместе бить будем!

— Выходит, — подтвердил боец и, спохватившись, добавил: — Так точно, товарищ майор! — После паузы, поощренный дружелюбными нотками в голосе командира, сказал вкрадчиво: — Пора бы и вперед. А то аж ноги замлели в обороне.

— Пойдем. Силенок надо побольше накопить. Не ближний свет — Берлин!

Мокрое лицо солдата расплылось:

— Выдюжим! Дойдем! Команда была б!

Не спеша, обстоятельно знакомился новый командир с батальоном. И неожиданно обнаружилось, что оборона успела-таки наложить свой отпечаток на боевое, крепкое подразделение. То заснул на посту молодой, еще не обстрелянный солдат, то самовольно пошли в полковые тылы («повидаться с земляками») и загуляли саперы. За весь месяц не взяли ни одного «языка», поредели ряды снайперов…

Все это увидел Верховцев. Увидел и показал всем офицерам батальона, которые проходили мимо недостатков, отмахиваясь: оборона! И если первым словом, характеризовавшим нового командира, было «сухарь», то его сменило другое, не менее лаконичное, но произносимое уже с чувством уважения:

— Дошлый!

Характерной чертой нового командира было твердое, нерушимое правило: проверять выполнение каждого, пусть самого незначительного, распоряжения. Прошло дней пять, и все в полку с полной определенностью знали: если Верховцев сегодня приказал замаскировать кухню, то на завтра эту работу никак нельзя откладывать. Маскировку он проверит сегодня.

Так было во всем — большом и малом: точно, аккуратно, в срок! И даже командир первой роты капитан Федотов, обычно кичившийся тем, что он — старый кадровый офицер и толк в службе знает («десять лет, как медный котелок, служу»), проникся уважением к Верховцеву за его ярую приверженность к строгому уставному порядку, к твердой дисциплине.

Сам собой сник и выцвел бравурный тон, признававшийся хорошим в былые дни. И в батальоне стали говорить:

— Для обороны майор Верховцев командир подходящий!

Но когда новый командир так же не спеша обошел весь передний край батальона, проверил сектор обстрела каждой пулеметной точки, просмотрел каждую стрелковую ячейку — и эти разговоры смолкли.

Трудно забыть Акимова, отдать свою любовь новому командиру. Но все — от старшего политрука Бочарова до болтливого, вездесущего Кузина — почувствовали, что есть в батальоне твердая рука, внимательный, зоркий глаз, справедливая, надежная сила. Твердо знали: в обороне командир не опростоволосится, в бой придется идти — маху не даст.

Так, незаметно, не по воле старшего начальства и характеристик отдела кадров занял майор Верховцев место в солдатском сердце. Не затемнил, не закрыл собой Акимова, но встал рядом с ним — спокойный, строгий, с внимательными серыми глазами, прикрытыми несколько штатскими, но теперь совсем уж не смешными стеклышками очков.

Важно было знать, сколько бойцов в батальоне, как они обучены, как вооружены, какое у них настроение; важно было лично проверить, как подготовлена оборонительная полоса, в каком состоянии тылы, каких соседей слева и справа дали господь бог и высшее начальство. Десятки, сотни вопросов… Но, может быть, самый важный из них: кто такие командиры взводов и рот, кто те люди, которые будут лежать в обороне рядом с тобой, идти в бой, отступать или наступать — как придется.

Старший политрук Василий Васильевич Бочаров понравился Верховцеву сразу и, как видно, навсегда. Веселый, общительный, он был таким, каким, по мнению Верховцева, и должен быть политработник. Бочаров знал и любил людей, все дни напролет проводил в ротах и взводах, дымил солдатской махрой, пел песни, читал письма, полученные бойцами из дому. Всегда вокруг Бочарова толпился народ. К нему тянулись, чтобы узнать последнюю новость, поговорить о делах военных и тыловых, просто услышать веселую шутку или добрый совет. Одним словом, чапаевский комиссар!

Адъютант старший Орлов, в противоположность политработнику, показался Верховцеву человеком суховатым, чопорным. «Все они, штабники, одинаковые», — думал Верховцев, приглядываясь к подтянутому, вылощенному и уж больно официальному начальнику штаба. «Это может быть, и хорошо для дела, а все-таки живинки в нем нет», — и Верховцев но мог решить: радоваться или огорчаться, что пришлось служить с таким помощником.

Но как-то ночью разговорились они по душам с Орловым, и оказалось, что за броней уставных и служебных норм скрывается, в сущности, очень хороший, деликатный человек. Орлов рассказал, что его личная жизнь сложилась неудачно: жена ушла к другому, дочь Леночка живет у бабки в Рязани. Он вынул из кармана бережно сохраняемую фотографию, с которой глянула на Верховцева светловолосая девочка лет пяти.

— А у меня жена и дети погибли, — сухо проронил Верховцев. Орлов смутился, поспешно спрятал фотографию, заговорил о другом, но окончательно сбился и замолчал.

После ночной беседы командир и его адъютант старший стали друзьями.

Пожалуй, только один офицер не понравился Верховцеву с первых же дней — командир третьего взвода младший лейтенант Щуров. Верховцев и сам бы затруднился объяснить, почему возникла эта антипатия. Может быть, потому, что слишком уж ищущими глазами смотрел на него Щуров, при встречах с театральной нарочитостью отдавал честь. Верховцев сразу определил, что Щуров принадлежит к тому сорту людей, которые быстро и охотно усваивают внешние, показные стороны военной службы — лихо надвигают набекрень пилотку, эффектно козыряют, деревянным голосом рубят: «так точно», «никак нет», отпускают усы и не без гордости называют себя гусарами, но больше ничего не ценят и не любят в военной службе.