Сердца первое волнение - [17]

— Кто знает, может быть, из товарища и толк выйдет…

Надя Грудцева открыто заявляла:

— Толя? Он — удивительный!

Они подружились.

И вот теперь… Всегда аккуратный и прилежный, теперь он готовился к урокам особенно тщательно, зная, что она будет слушать его. Теперь он следил за спутником и первый докладывал ей, что и как там, в космосе; теперь он с жаром писал повесть о полете на Луну и несся туда на изобретенном им самим межпланетном корабле с ней…

Ложась спать, он посылал ей нежное пожелание:

— Спокойной ночи, Надя!

Что же это за чувство? Дружба? Нет, он дружили с мальчиками и с девочками. Совсем не так было. Любовь? Что-то похоже… в книгах иногда пишут о чем-то таком же: вначале непонятно, а потом оказывается: они любили друг друга! — Здравствуйте! Да нет, не то… И вообще смешно: любовь. Чего-чего, а уж этого с ним не случится. Что он, маленький, что ли?..

Ребята подшучивали. Писали на доске: «Толя плюс Надя».

Анатолий Черемисин задумался, помрачнел; но, насколько мог, старался внешне быть таким, каким был всегда, — обычная хитрость влюбленных. В школе это удавалось в большей мере, чем дома. Дома он ходил из угла в угол, принимался помогать матери на кухне, но только мешал ей; сидел за столом и чертил разные фигуры; чаще всего получалось одно милое личико и заветный вензель «Г» да «Н»…

Порой он замечал на себе взгляд отца. Уж не стал ли папа замечать что-нибудь? Этого Толе не хотелось; почему — он и сам не знал.

Его отец, Захар Фомич Черемисин, лицом очень похожий на Тараса Шевченко, работал мастером в инструментальном цехе и был на хорошем счету. Все он делал рассудительно, не спеша; иногда его хвалили, награждали грамотами, иногда поругивали за медлительность. Приходя с работы, он рассказывал, как прошел день на заводе.

Сын слушал с интересом. А сын рассказывал о школе, о Маргарите Михайловне, о занятиях по стилистике, о журнале — обо всем и обо всех, кроме Нади. Иногда они читали газеты, спорили, строили предположения о том, как будут развиваться те или иные события; следили за тем, как страна готовится к своему 40-летию. Играли в шахматы; а то принимались бороться, и в доме шел дым коромыслом; мать Анатолия, тихая женщина, так и не вылечившаяся от какой-то длинной, как ненастная осень, болезни, принималась стыдить их и спешно убирала стулья и подцветочники в безопасные места.

…Сегодня Толюшка все поглядывал то на часы, то в окошко, слонялся по дому, отвечал невпопад. А папа искоса, пряча улыбку в усы, посматривал на сына.

Наконец, сын услышал тихий басок отца:

— Анатолий, ты… это самое… здоров?

Анатолий вздрогнул: уткнувшись в книгу и не читая ее, он и не заметил, что отец был в комнате.

— Я? — он испуганно захлопнул книгу. — Да… то есть, нет…

Отец не спеша подошел к сыну, прикоснулся к его голове.

— Смотри, ты бледен, похудел.

— Нет, я здоров, — смущенно ответил Анатолий и отвел голову из-под теплой шершавой руки отца.

— Что ж такой скучный?

— Нисколько не скучный! — загорячился сын, как шалун, пойманный на месте преступления. — Просто я думаю, то есть пишу одну вещь.

В глазах отца загорелся лукавый огонек; чтобы не дать сыну заметить его, он, пыхнув трубкой, окутал себя густым облаком дыма. Недавно он видел, как Анатолий шел по улице с одной очень бойкой девицей. И эта девица была похожа на девичьи головки, нарисованные сыном на ватмане, покрывавшем стол.

— Да… — протянул отец. — А может, у тебя… это самое…

Он показал на сердце и сделал значительное выражение на лице.

— Ничего не это самое! — рассердился сын. — И не понимаю, что ты хочешь сказать? Я здоров, весел… и так далее.

— Конечно, любовь — стихийное бедствие, — спокойно размышлял отец. — И, как всякое бедствие, ее надо стойко пережить… Она — это та, синеглазая, с длинной косой?

— Папа!

— Не буду, не буду… Я просто так, припомнил. Кажется, хорошая дивчина.

— Чу́дная, то есть… чудна́я! — выпалил Анатолий насмешливо, и отец понял, что он ироническим тоном прикрывает правду.

— И она… ноль внимания?

— Папа! Это уж слишком…

Отец подошел к сыну, обнял.

— Ты не отчаивайся, в случае чего… Что же, всякое бывает. Будь мужественен, будь благороден, если даже она…

— Нет, папа, я счастлив. И ничего этого нет.

— Ну, и хорошо. А то — расскажи… Обмозгуем, что и как. Вот работаешь ты много, очень много. Значит — хорошо; это хорошо… И записок никаких не получал?

— Вот еще — записок! Глупости какие! — Анатолий возмутился и покраснел до ушей; Надина записка лежала у него в кармашке вельветки, у самого сердца. — Какие могут быть записки?

— Ну и ладно, и ладно, прости. Значит, порядок. Да это все мать, ей-богу. «Вот, говорит, наш Толюшка какую-то бумажку из кармана вынимает, читает и обратно кладет. Не случилось ли, говорит, какого-никакого бедствия?»

Мать Анатолия — тихая, маленькая, в платочке, в шлепанцах — была здесь же; она хотела что-то сказать, да не нашла слов и поочередно соглашалась то с отцом, то с сыном, и только вздыхала. Сын же с ужасом думал:

«Попался!» — и напрягал все силы ума, чтобы выйти из тяжелого положения. И додумался…

Сказав, что у него болит зуб, то есть голова, он прилег на кровать в полном убеждении, что при таком волнении он, конечно, никак не заснет, никак! — и мгновенно заснул так, что проснулся за пять минут до назначенного в записке срока. За минуту повязал галстук, начистил до блеска ботинки и помчался в школу.