Сердца моего боль - [261]

Был я тогда начинающим командиром взвода, робким желторотым фендриком, и потому принял и ругань и угрозы как должное, как положенное… Однако с той поры я прошел войну и уже более года командовал ротами — разведывательной, стрелковой и автоматчиков, — я был теперь не тот, совсем другой, и заранее решил, что в самой резкой форме поставлю следователя на место и дам ему понятие о чести и достоинстве русского офицера, как только он начнет драть глотку. Но этого не произошло: он говорил тихо и вежливо, обращался ко мне исключительно на «вы» и ни разу не повысил голос.

С полчаса, как бы доверительно беседуя, он расспрашивал меня о моей службе и жизни, о родственниках, интересовался, с кем я переписываюсь, кому и на какую сумму высылаю денежный аттестат. Я говорил, а он все время делал заметки на листе бумаги.

Поначалу я решил, что он из контрразведки, но когда расписывался, что предупрежден об ответственности за дачу ложных показаний, прочел, что он — следователь военной прокуратуры бригады старший лейтенант юстиции Здоровяков; ни его щуплое телосложение — соплей перешибешь, смотреть не на что, — ни его болезненно-бледное лицо никак не соответствовали этой фамилии.

Он неторопливо задавал мне вопросы и записывал мои показания в протокол, разговаривали мы в полном согласии и взаимопонимании, пока не добрались до главного — до текста злосчастного частушечного припева. Когда я, глядя в некую точку на его лбу — пальца на два выше переносицы, — сообщил, что Щербинин пел «в Андреевку», он, отложив ручку, с интересом посмотрел на меня, а затем спросил:

— Вы что, были в состоянии алкогольного опьянения?

— Никак нет! — доложил я и для убедительности добавил: — Чтобы опьянеть, мне надо выпить литра полтора—два!..

Я крепенько приврал и тут же испугался своей наглости и того, что он уличит меня во лжи.

— Может, у вас плохо со слухом? — продолжал он. — Вы не ослышались?

— Никак нет! Ослышаться я не мог.

— И вы утверждаете, что Щербинин пел «в Андреевку», а не «в Америку»?

— Так точно! «В Андреевку»! — подтвердил я, фиксируя взглядом все ту же точку над его переносицей.

Он некоторое время в молчании, озадаченно или настороженно рассматривал меня — я ни на секунду не отвел глаз от его лба, — а затем спросил:

— Вы, Федотов, ответственность за дачу ложных показаний осознаете?

— Так точно!

— Не уверен, — усомнился он и раздумчиво повторил: — Не уверен… Мне доподлинно известно, что Щербинин пел «в Америку», и свидетели это подтверждают, а вы заявляете «в Андреевку». С какой целью?

Насчет «свидетели подтверждают» я не сомневался, что он берет меня на пушку, я знал, что все восемь офицеров должны показать одинаково — «в Андреевку», — но следователь об этом не подозревал, и в душе у меня появилось чувство превосходства над ним.

— Вы последствия для себя такого лжесвидетельства представляете?.. — продолжал он. — В лучшем случае вас сразу же уволят, выкинут из армии. Подумайте, Федотов, хорошенько — вам жить… О себе подумайте, о своей старенькой бабушке, о том, кто ей будет помогать… Образования у вас… — он посмотрел в лежавшие перед ним бумаги, — восемь классов, специальностью, профессией до войны не обзавелись, вы же на гражданке девятый хрен без соли доедать будете, а уж о бабушке и говорить нечего… Подумайте хорошенько, Федотов, трижды подумайте…

Он понял, что бабушка самый близкий и самый родной мне человек, уловил, сколь она мне дорога, и бил меня, что называется, ниже пояса, а сказать точнее — ногами по яйцам. Но я этого не ощущал, я не боялся ни его самого, ни последствий, о которых он меня предупреждал — я не сомневался, что их и быть не может, поскольку им, как и следователю, противостояло неодолимое единство офицерского товарищества.

Когда он предложил мне хорошенько подумать, я опустил глаза и, глядя на его коричневые трофейные унты, изобразил на своем лице напряженную работу мысли; с каждой минутой я все более презирал этого «чернильного хмыря», как называл следователей и военных дознавателей старик Арнаутов, и желание у меня было одно — скорее бы все это окончилось! Но допрос продолжался, он разговаривал со мной еще не менее часа, и походило все это на сказку про белого бычка.

После некоторого молчания он снова спрашивал, как пел Щербинин: «в Америку» или «в Андреевку?» — и я убежденно повторял: «в Андреевку» — и при этом преданно смотрел ему в центр лба, пальца на два выше переносицы, и тогда он опять осведомлялся, сознаю ли я ответственность за дачу ложных показаний, и я вновь заверял, что сознаю, а он снова спрашивал, представляю ли я себе последствия лжесвидетельства, а я твердо заявлял, что представляю, и тогда он в который раз предлагал мне хорошенько подумать. Опустив глаза, я демонстративно и упорно рассматривал его новенькие меховые унты и изображал на своем лице сосредоточенное мышление — так повторялось три или четыре раза, после чего он огорченно заметил:

— По кругу мы идем, Федотов, по кругу!

— А как же еще идти?.. — изображая непонимание, вроде бы удивился я. — Вы же сами сказали, что я должен говорить правду и только правду… Зачем же я буду говорить то, чего не было?..