Сердца и камни - [39]

— Я бежал не один, — повторил Лехт, — а вместе со своим товарищем по лагерю. Разве побег из фашистского лагеря — это преступление?

— Я предпочел бы, — услышал Лехт властный голос Королева, — чтобы соискатель не спрашивал, а отвечал.

— Готов отвечать, — очень тихо сказал Лехт.

— Так расскажите нам, пожалуйста, о вашем побеге, — настаивал тот же голос.

— Это обычная история, — начал Лехт, — вряд ли нужно объяснять, почему советские люди убегали из фашистских лагерей или уходили в подполье, чтобы…

— Нас интересуют не все советские люди, а вы, — услышал Лехт.

И в то же мгновение весь зал начал шуметь, грохотать, кричать:

— Позор!

— Хватит!

Лехт смотрел на бушующий зал и мысленно благодарил всех за поддержку. Ему так не хотелось в этот день рассказывать о фашистской тюрьме, о побоях, о пытках, о лагере смерти на торфяных болотах, о побеге — словом, обо всем, что он пережил в те тяжкие времена.

Председатель ученого совета встал и успокоил аудиторию.

— Мы собрались, — сказал он, — чтобы обсудить докторскую диссертацию Иоханнеса Александровича Лехта и определить ее место в отечественной науке, а не для того, чтобы выяснять те или иные детали биографии соискателя, которые, кстати сказать, и без того абсолютно ясны.

И пригласил Лехта на трибуну.

Но, выбитый Королевым из того спокойного состояния, в котором он находился во время прогулки по Ленинграду, Лехт говорил вяло, слишком тихо и неуверенно. Друзья, сидевшие в зале, сочли его речь неудачной, нелогичной. «Что с ним?» — удивлялась и Нелли Александровна. Но Лехт всего этого не замечал, он говорил как будто только для того, чтобы выполнить просьбу председателя. В душе же Лехт жалел о тех трех годах, которые он посвятил докторской диссертации.

В зале явно симпатизировали Лехту. Это сразу же почувствовал Королев. После речи Лехта он вышел к трибуне и заговорил о том уважении, которое питает к нему. Потом подверг довольно объективному анализу вступительный раздел диссертации, где речь шла об истории развития науки о бесцементных бетонах. И сразу же обрушился на силикальцит, считая его во многом еще несовершенным, неизученным, сомнительным камнем.

— Как можно строить дома на песке? — спросил Королев.

— Можно! — ответил с места Александр Басов.

И когда он вышел потом на трибуну, он снова повторил эту фразу:

— Можно строить дома на песке. На том песке, который прошел через дезинтегратор. На том песке, тайны которого раскрыты.

Впервые Басов сообщил о большом промышленном конвейере силикальцита, который создан на новом заводе под Ленинградом.

— Мы уже построили кварталы многоэтажных домов, — сказал Басов, — и те тысячи людей, которые живут в этих домах, незримо присутствуют здесь и голосуют за докторскую диссертацию Лехта.

— И все-таки вы меня не убедили! — крикнул Королев. — Я отдал строительному делу всю жизнь и считаю, что над силикальцитом еще надо трудиться, прежде чем он заслужит наше признание и право его автора на получение докторской степени.

— У нас есть, — сказал председатель, — сто пятьдесят письменных отзывов, и все они положительные. Нужно ли их зачитывать?

— Нужно!

— Не нужно!

— Хватит!..

Председатель не мог понять, на чем настаивает зал, и предложил:

— Я только перечислю тех, кто прислал нам отзывы.

Лехт услышал имена людей, с которыми он переписывался последние годы, которые создали маленькие кустарные заводики силикальцита. Он не обращался к ним, перед тем как ехать в Ленинград на защиту диссертации. По-видимому, и его, Лехта, судьба кого-то интересует.

Началось тайное голосование.

И когда объявили, что за присуждение докторской степени Иоханнесу Александровичу Лехту проголосовало двадцать шесть членов ученого совета, а против только три, Лехту устроили шумную овацию.

Он спустился в зал, где в углу последнего ряда сидела Нелли Александровна.

— Чего же ты плачешь? Все хорошо, — протянул к ней руки Лехт.

Но Нелли Александровна не ответила, встала и быстро вышла из зала. Лехт пошел за нею. Он понимал, что в этих слезах были тревожные годы войны и трудные годы послевоенной жизни, годы напряжения и годы лишений, годы терпеливого ожидания и годы разочарований, вся их многотрудная жизнь.

Глава двадцать четвертая

Они вернулись в Таллин ранним утром в воскресенье.

На вокзале их встретили дети с цветами — старшая дочь Анна, младшая Пиля, сын Рейно. Все они принарядились для этого случая, — и у них начиналась новая жизнь.

Семья Лехтов переехала в Меривалья, в новый силикальцитный дом. Теперь они жили у самого моря, можно было в любую минуту выбежать из дома, спуститься по тропинке к скалистому берегу и через минуту очутиться в морской воде, или на влажном песке, или в прибрежном лесочке, где соленый ветер нес волнующие запахи йода и сосны, где мелкие рыбешки, выброшенные волной, бились о камни, где корни вековых деревьев лежат на дорожках, как мертвые змеи.

У детей уже появились излюбленные места, и они тянули отца и мать туда, к морю. Отсюда древний Таллин представал в новом свете — он как бы поднялся и плывет в безбрежной утренней дымке. Отсюда казалось, что церковь стоит на самом обрыве, и далекие мачты рыбачьих судов приобретали облик каравелл, отправляющихся в кругосветное плавание в поисках неизведанных земель и несметных сокровищ.