Серафим Саровский - [77]

Во все время таинственного своего молчания, он как будто созерцал что-то с умилением и слушал что-то с изумлением. Но чем именно восхищалась и наслаждалась душа праведника, знает один Господь.

Я же, недостойный, сподобясь видеть отца Серафима в таком благодатном состоянии, и сам совершенно забыл бренный состав свой в эти блаженные минуты. Душа моя от одного созерцания таинственного молчания праведника и от чудного света, исходившего от лица его, а равно и от всей благоговейной непрерываемой тишины, была в такой радости и восторге, каких я не ощущал в продолжение всей своей жизни.

Праведник Божий, по немощи человеческого языка, не мог словами объяснить дивного восхищения своего в небесные обители, зато показал мне его чудным светом своего лица и таинственным своим молчанием. А я, хотя и был самовидцем этого дивного события, но всегда скажу одно и то же, что Бог весть, как все это совершилось. И до сих пор от одного только воспоминания о нем я чувствую в душе такую необыкновенную сладость и утешение, которых невозможно выразить словами.

После довольно продолжительного молчания, около получаса, по моему мнению, отец Серафим снова заговорил и в самых радостных чувствах, вздохнув, с усилием голоса сказал: «Ах, если бы ты знал, возлюбленнейший мой отец Иоанн, какая радость, какая сладость ожидает душу праведного на небеси, то ты решился бы во временной жизни переносить всякие скорби, гонения и клевету с благодарением. Если бы самая эта келья наша (при этом он показал на свою келью) была полна червей и если бы эти черви ели плоть нашу во всю временную жизнь, то со всяким желанием надобно бы на это согласиться, чтобы только не лишиться той небесной радости, какую уготовал Бог любящим Его. Там нет ни болезни, ни печали, ни воздыхания, там сладость и радость неизглаголанные, там праведники просветятся, как солнце. Но если той небесной славы и радости не мог изъяснить и сам батюшка святой апостол Павел (2. Кор. 12. 2–4.), то какой же другой язык человеческий может изъяснить красоту горного селения, в котором водворятся праведные души?» После того, немного помолчавши, начал он говорить и о вечных мучениях грешников…

В заключение своей беседы старец говорил о том, как необходимо теперь тщательнейшим образом заботиться о своем спасении, пока не прошло еще благоприятное время купли для вечности, и напоминал слова (2. Кор. 6. 2.) апостола Павла: «Се ныне время благоприятно, се ныне день спасения, когда мы можем еще принести покаяние и возлюбить нашего Спасителя».

При конце беседы старец как бы совсем забыл о том невыразимо сладком состоянии своего духа, когда он говорил о восхищении своем в небесные обители. Он сознавал теперь только слабость естества своего и называл себя первым грешником.

Наконец, давши мне отеческое благословение, он отпустил меня в мою келью с миром и утешением несказанным»^{449}.

После публикации Иоасафа в 1849 году рассказа о стяжании Духа мирного Мотовилов, можно предположить, сочинил свою версию «…о стяжании Духа Святого, как мне батюшко отец Серафим говорил, когда разъяснял мне, как Дух Божий живет и действует в богоносных человеках»^{450}. Также он видел «…батюшку отца Серафима в Свете неприкосновенной славы Божией, паче солнца сиявшего и вместе с тем чувственно и меня самого в то же время вместе с ним по его собственному слову одинаково осиявшему, что сбылось со мною в 1831 году осенью в ноябре месяце»^{451}. Вероятно, за работу над текстом «Беседы» Мотовилов взялся в последние годы своей жизни. О степени его готовности к изданию сегодня ничего определенного сказать нельзя, так как архив Мотовилова не сохранился.

Начинается «Беседа» очень складно: «Это было в четверток. День был пасмурный. Снегу было на четверть на земле, а сверху порошила довольно густая снежная крупа, когда батюшка о. Серафим начал беседу со мной на ближней пажнинке своей, возле той же его ближней пустыньки против речки Саровки, у горы, подходящей близко к берегам ее.

Поместил он меня на пне только что им срубленного дерева, а сам стал против меня на корточках.

— Господь открыл мне, — сказал великий старец, — что в ребячестве вашем вы усердно желали знать, в чем состоит цель жизни нашей христианской, и у многих великих духовных особ вы о том неоднократно спрашивали…»^{452}

В повествовании Мотовилова выделю два фрагмента. Первый: «Поместил он меня на пне только что им срубленного дерева, а сам стал против меня на корточках».

Второй: «И во все время беседы этой и с того самого времени, как лицо о. Серафима просветилось, видение это не переставало, и все с начала рассказа и доселе сказанное говорил он мне, находясь в одном и том же положении. Исходившее же от него неизреченное блистание света видел я сам, своими собственными глазами, что готов подтвердить и присягой».

То есть в течение всей беседы старец, удрученный летами и болезнями, стоит перед Мотовиловым на корточках, во что верится с большим трудом.

О богословской ценности «Беседы» нам поведают исследователи, облаченные саном и соответствующим образованием, а по содержанию можно сказать следующее. Сравнивая текст «Записок» и «Беседы» — первый составлен непоследовательно, мысль скачет и порой уходит куда-то. «Беседа» представляет собой целостное повествование, видимо, правдоподобны предположения об авторстве Сергея Нилуса, который из черновых набросков сделал полноценный богословский трактат.