Сэр Вальтер Скотт и его мир - [22]
«На сельского джентльмена, исповедующего иной общественный принцип помимо преданности Генри Дандесу, взирали как на курьез, если не как на чудовище. Таков был символ веры почти всех наших купцов, всех избираемых должностных лиц, всех общественных корпораций… Поскольку народ был угнетен, а виги бессильны, Правительство держало в своих руках едва ли не каждого шотландца, особливо в Эдинбурге, этом главном своем оплоте. Церковная кафедра, суд, коллегия адвокатов, колледжи, парламентские выборщики, пресса, чиновничество, местные учреждения — все пребывали в столь полном услужении у правящей партии, что мысль о независимости казалась чудовищной и дикой, более того, ее гнал прочь страх проявить заведомую неблагодарность. Эдинбуржец Генри Дандес, благодаря талантам и образу действий весьма способный к тому, чтобы заставить толпу возлюбить деспотизм, был полновластным диктатором Шотландии и располагал такими возможностями награждать повиновение и подавлять противодействие, каких в нынешние времена не было ни у кого ни в одном уголке Империи».
Племянник Дандеса Роберт Дандес из Арнистона был назначен генеральным прокурором по делам Шотландии, и дядя на пару с племянником безжалостно и основательно искореняли все, в чем усматривали подрыв устоев. Развитие Французской революции и война между Францией и Британией, вспыхнувшая в 1793 году, сыграли им на руку: отныне всех заподозренных в симпатиях к Французской революции можно было назвать предателями и судить за подстрекательство к мятежу (шотландский кодекс впервые обогатился такой статьей именно в это время), а казни и террор во Франции рассматривать как страшное предупреждение о зловещих последствиях, которыми чреваты уступки распространившимся требованиям реформ. Политические процессы 1793 и 1794 годов, завершившиеся приговором о ссылке в колонии реформаторов-идеалистов, явились бессовестным извращением правосудия. «Далеко идущий замысел тори, — писал Кокберн, — состоял в том, чтобы всех, кроме самих тори, предать поношению, особливо же приписать жажду кровопролития и анархии не только своим признанным противникам, но всей нации поголовно». Роберт Маквин, лорд Брэксфилд, получил среди громил-судей той поры самую печальную известность; Кокберн назвал его «шотландским Джеффрисом» 74. Брэксфилд был соседом Скоттов по площади Георга, и Вальтер посвятил ему диссертацию на латыни (скорее всего, написанную за него поденщиком, как тогда было принято), которую надлежало представить в рамках экзамена на адвоката. С Робертом Дандесом Скотт также состоял в прекрасных отношениях и называл его в одном из писем 1819 года «мой старый, добрый и верный друг, кто взялся меня опекать, когда я был заурядным, не подававшим надежд юнцом».
Таким образом, в это неспокойное время Скотт целиком и полностью был на стороне властей предержащих. Подобно другим джентльменам той поры и еще больше, чем многие из них, он всю жизнь был склонен к приступам панического ужаса перед призраком народного восстания и разбушевавшихся толп. «Вы совершенно правы, опасаясь жакерии; мы сидим на бочке с порохом», — писал он Саути 75 в 1812 году, а в 1819 писал сыну Вальтеру, только что произведенному в офицеры: «Как ни жаль, но в Англии, по всей видимости, сильное брожение умов по вине злонамеренных смутьянов, которые подстрекают народ. Однако же они поспешили обнародовать свои адские замыслы, что насторожит всех, у кого есть собственность. Не удивлюсь, если твоим боевым крещением станет исполнение долга в сих крайне неприятных обстоятельствах». Он оправдывал бойню Питерлоо, учиненную в том же году 76, когда, срываясь в истерику, писал об «ирландском (по своему характеру. — Д. Д.) восстании со всеми его ужасами», которое могло бы вспыхнуть, не призови городские власти войска. При этом он отвергал, что солидарен с партией тори: «… речь, по всей видимости, идет о вопросе вопросов — получим ли мы на своем веку мир или же кровавую безжалостную схватку между собственностью и чернью». В декабре 1819 года он с мелодраматическим пафосом писал о перспективе гражданской войны — «люди отправляются по своим обычным делам с мушкетами в руках» — и взвинтил себя до того, что ужас перед «чернью» и ненависть к ней не позволили ему хотя бы в малой степени увидеть очевидное: то были его соотечественники-шотландцы, страдавшие от невыносимых условий жизни. «До пятидесяти тысяч мерзавцев готовы взбунтоваться между Тайном и Виром», — сообщал он брату Тому 23 декабря 1819 года. Это было абсурдом. Кокберн придерживался более трезвого взгляда на вещи: «На весь остров обрушились сельские и промышленные бедствия, чем, как всегда, воспользовались демагоги, что повело к значительным политическим волнениям. В Шотландии их было ничтожно мало, но их сперва раздули, а затем выдали за доказательство революционного духа… И потому безрассудства и ожесточение ткачей из наших западных графств было решено счесть за проявление гражданской войны и принять против них соответствующие меры». В конечном итоге не было никакой гражданской войны, однако Скотт в рьяном воинственном запале писал о подготовке к набору добровольцев, чтобы патрулировать с ними по всему краю.
