Сэр Вальтер Скотт и его мир - [10]

Сквозь годы въяве вижу их —

Любимых, близких, дорогих,

С соломенною кровлей дом,

И круг родни пред камельком,

И Старца, что средь нас сидит, —

Он мудр, добр и родовит…

А вот и про себя самого:

Упрям, норовист, дерзок, смел,

У бабки баловень, пострел,

Докука, бес, насмешник злой —

Все ж был лелеем всей родней.

Самое существенное в этом автобиографическом «Вступлении», однако, — обобщенная картина того, какое воздействие оказали на автора пейзаж и история Пограничного края:

Пишу на стародавний лад

Мне с детства памятных баллад,

Их неказистый стих согрет

Очарованьем давних лет,

И первых чувств волшебный строй

Диктует песнь, звенит строкой.

Вот замок над твердыней скал —

Он в душу юную запал.

Реки могучей плавный ток

Мне б подсказал балладный слог —

Увы, там не было реки,

Ни рощ, где летни ветерки

Шептали б нежные слова,

Ручей и то журчал едва,

Но Музой стали в свой черед

Зеленый холм, небесный свод…

В руинах, все ж вещал мне он

О мощи тех, кем возведен;

И голову кружил не раз

Мне старожилов дивный сказ

Про то, как на ночной разбой

Лавиной по тропе крутой

Неслась на юг лихая рать

Трофей в долинах добывать,

А после пиршественный зал

Застолья гомон оглашал.

И мнилось: въяве слышу я

Звон стали, ржание коня,

А за провалами бойниц

Ловлю черты суровых лиц.

В уюте зимних вечеров

Я вечно был внимать готов

Старинным былям про любовь,

Про ведьм, про гордых дам, про кровь,

Про то, как честь родной земли

Мы отстояли — нас вели

Бесстрашный Уоллес, Брюс-герой

И про не столь уж давний бой,

Когда напор шотландских сил

Мундиры красные сломил.

Развитие мысли шло от ландшафта к истории, а от истории края — к истории народной и любви к отечеству. Но Скотт — при том, что самые великие его романы посвящены недавней истории родной Шотландии, — не был всего лишь шотландским писателем-патриотом. Половина его души была всецело под обаянием героического и буйного прошлого, но другая половина, принадлежавшая скорее просвещенному Эдинбургу периода расцвета, нежели дикому Пограничному краю, верила в разум, умеренность, развитие торговли, всевозможные блага и — чего таить греха — в материальную заинтересованность. Когда же эти стороны его натуры вступают в серьезное противоречие, тогда-то Скотт и поднимается в своих романах до вершин художественной прозорливости. Такого противоречия лишены его воспоминания о детстве, да и в раннем творчестве Скотта оно дает о себе знать лишь мельком. История становления Скотта-писателя — это история маленького мальчика, околдованного местами и преданиями, связанными с жестокими и героическими деяниями, мальчика, который вырос, чтобы постигнуть истинный смысл — с точки зрения человеческих подвигов и страданий — этих жестоких и героических деяний, и нашел способ соединить в своих романах колдовство и действительность. В конце концов не кто-нибудь, а Ревекка из «Айвенго» убедительнее всех судит о законах рыцарства:

«— Слава? — повторила Ревекка. — Неужели та ржавая кольчуга, что висит в виде траурного герба над темным и сырым склепом рыцаря, или то полустертое изваяние с надписью, которую невежественный монах с трудом может прочесть в назидание страннику, — неужели это считается достаточной наградой за отречение от всех нежных привязанностей, за целую жизнь, проведенную в бедствиях ради того, чтобы причинять бедствия другим? Или есть сила и прелесть в грубых стихах какого-нибудь странствующего барда, что можно добровольно отказаться от семейного очага, от домашних радостей, от мирной и счастливой жизни, лишь бы попасть в герои баллад, которые бродячие менестрели распевают по вечерам перед толпой подвыпивших бездельников? «19

А приговором соблазнам якобитства служат надгробные слова Алика Полуорта казненным якобитам в «Уэверли»: «… головы там, над Шотландскими воротами, как их здесь зовут. Как жалко, что Эдвин Дху, такой славный, приветливый парень, был горец. Да, собственно, и лэрд из Гленнакуойха тоже был ничего себе человек, когда на него не находило» 20, — и прощание с несчастным Редгонтлетом из одноименного романа как с обманутым фанатиком, которому не место в современном мире.

Вот почему тем, кто стремится понять Скотта, неплохо со всем вниманием отнестись к его детским впечатлениям, которые питали воображение «невзгодами минувших лет и битвами былыми», но не ограничиваться только этим. Как мы увидим, Скотт был также и человеком эпохи Просвещения, которого во младенчестве перевезли из колоритного, но нездорового Школьного проезда на изысканную и чистенькую площадь Георга и который в зрелые годы жил то в неописуемо дорогом, с газовым освещением загородном особняке Абботсфорде, приличествующем баронету, то в своем эдинбургском доме на территории Нового города.

Но пройдет еще много времени, прежде чем эта двойственность Скотта даст о себе знать. Что до детских переживаний, то они питали только и исключительно романтическую сторону его натуры. Когда ему шел четвертый год, врач посоветовал полечить ногу на батских водах, и тетушка Дженни отправилась с мальчиком в Бат через Лондон, куда они доплыли на корабле. Во время короткой остановки в столице малыша сводили поглядеть Вестминстерское аббатство и Тауэр, и, когда четверть века спустя Скотт снова осмотрел эти памятники, он подивился, насколько точно тогда все запомнил. В Бате они провели около года; мальчик ходил в школу для малышей и начал учиться читать (по свидетельству одного из домочадцев Сэнди-Hoy, тетушка Дженни не отпускала его от книги, и «мало-помалу он стал бойко читать»). В Бате же он впервые увидел на сцене Шекспира — «Как вам это понравится», и пьеса произвела на него глубочайшее впечатление. Любовь к Шекспиру и театру он сохранил на всю жизнь.