Сэр Вальтер Скотт и его мир - [12]

Великого латиниста из Скотта не вышло, а греческого он так и не выучил. Но интерес к истории и историям заставил его усердно заняться латынью, так что он научился разбирать тексты из Вергилия, Горация, Тацита 27 и прочих поэтов и историков Древнего Рима легко и быстро, хотя не всегда совершенно точно. Скотт обладал великим даром читать на чужом языке: с грехом пополам овладев грамматикой, он уделял все внимание содержанию, в чем ему помогало почти сверхъестественное умение проникнуть в смысл повествования. В конце концов он достаточно овладел французским, немецким, испанским и итальянским, чтобы читать поэзию (в первую очередь повествовательную) и прозу на этих языках, и приобрел в них, главным образом собственными стараниями, изрядный словарный запас.

При поощрении со стороны доктора Адама Скотт, по его собственным словам, «отличился на поприще переложения стихами отрывков из Горация и Вергилия», в том числе описания извержения Этны («Энеида», Книга III, стихи 571 — 577); этот первый известный нам поэтический опыт Скотта относится к 1782 году. Еще большие успехи он проявлял в мальчишеской возне на «Площадке» (школьный двор), подгоняемый желанием доказать себе и другим, что может, вопреки хромоте, драться, лазить, выказывать проворство и ловкость не хуже любого сверстника. Он также прославился как рассказчик. «Зимой в свободные часы, — вспоминает он в автобиографическом отрывке, — когда нельзя было повозиться на улице, мои истории собирали благодарных слушателей у камина „Везунчика“ Брауна, и счастлив был тот, кто успевал захватить местечко рядом с неистощимым рассказчиком».

Знания, что юный Вальтер получил в школе, дома развивал его репетитор — молодой пресвитерианин по имени Джеймс Митчелл, ставший священнослужителем. Впоследствии Митчелл, по выражению Скотта, «ударился в фанатизм» и дошел до стенаний по тому поводу, что Скотт в свои зрелые годы убивает столько времени на, как он это называл: «dolce 28, нежели на utile 29сочинительства». Впрочем, при полном несходстве характеров ученик и наставник, видимо, неплохо ладили.

«Я повторял ему задания по французскому и готовил с ним темы для письменных работ по классике, хотя и не с классической строгостью. Я также приобрел из споров с ним, ибо он охотно позволял с собой спорить, кое-какие познания по части схоластики и церковной истории, особо же основательно познакомился со старыми книгами, трактующими о ранней истории Шотландской церкви, о войнах и страданиях ковенантеров 30 и других подобных материях. Помешанный на рыцарстве, я был роялистом; друг мой был круглоголовый 31, я был тори, а он был вигом. Я терпеть не мог пресвитериан и восхищался Монтрозом 32 с его непобедимыми горцами; он жаловал пресвитерианского Одиссея — скрытного и расчетливого Аргайла 33… С моей стороны во всех этих постулатах не было истинной убежденности, проистекающей из знакомства с воззрениями или принципами каждой из двух сторон, да и противнику моему недоставало умения перевести спор на эти предметы. В те времена я подходил к политике, как Карл II — к религии 34: исходя из убеждения, что в выборе между верой католической и протестантской джентльмену приличнее держаться королевского исповедания».

В школе Скотт много читал сверх программы — поэзию, исторические сочинения, книги о путешествиях. Хотя «в глазах репетитора взять в руки мирскую пьесу или балладу было чуть ли не смертный грех», мальчик нашел в матушкином будуаре несколько томиков Шекспира: «… никогда не забыть, с каким упоением я, скорчившись в одной ночной рубашке перед матушкиным камином, читал их, пока шум отодвигаемых стульев не возвещал, что родные отужинали и мне пора возвращаться в постель, где, полагали домашние, я обретался в целости и сохранности еще с девяти часов». Он подружился со слепым поэтом и критиком доктором Блэклоком, который порекомендовал ему Оссиана 35 и Спенсера 36; сперва он пришел от них в восторг, но вскоре «помпезные повторы Оссианова слога» ему надоели. «Королева фей» Спенсера его совершенно пленила, и он без труда запомнил из нее большие отрывки. Ему, похоже, не приходилось понуждать свою память: он просто запоминал то, что нравилось. «Моей памяти… редко когда не удавалось сохранить — и сохранить крепко — любимый поэтический отрывок или песенку из спектакля, не говоря уже о пограничной балладе; имена же, даты и прочие исторические формальности не давались мне в весьма прискорбной степени». Тогда он учил историю как цепочку ярких эпизодов: «Постепенно я собрал многое из того, что было в исторических повествованиях необычного и яркого; когда же в зрелые годы я стал больше предаваться умозаключениям об общих закономерностях, для пояснения таковых у меня оказался внушительный сонм примеров».

Все в те же школьные годы он прочитал «Освобожденный Иерусалим» Тассо 37(«в плоском переложении на английский мистера Хоула») и, «что всего существенней, я тогда впервые ознакомился с „Наследием древней английской поэзии“ епископа Перси 38 «Наследие», вышедшее первым изданием в 1765 году, было самой значительной среди тех антологий баллад, старинных песен и поэтических памятников, чье появление свидетельствовало о росте интереса к фольклору и древней литературе во второй половине XVIII века. Она включала не только баллады — оригинальные, «отредактированные» и подражательные, — но также песни (в том числе шотландские народные) и подборку лирики елизаветинской эпохи и XVII века. Собрание Перси еще больше укрепило любовь Скотта к балладе — любовь, которую с раннего детства питали в нем изустные пересказы, слышанные в Сэнди-Hoy. С юных лет подбирал он и собственные собраньица переписанных от руки баллад и стихотворений. Также в раннем возрасте он начал подбирать коллекцию так называемых народных книжек — общедоступных, неряшливо отпечатанных томиков разнообразного содержания, от старых рыцарских романов до религиозных трактатов, которые продавали по фермам разносчики. «Страсть моя к книгам была столь же велика и всеядна, сколь ненасытна, и слишком часто с тех пор мне приходилось раскаиваться, — записал он в 1808 году, — что так много было прочитано со столь ничтожною пользой». Но, конечно, именно этот широкий круг чтения вкупе с изумительной памятью обеспечил ему объем знаний, который в будущем потребовался автору исторических романов. Наиболее полное представление о том, что читал Скотт вне школы и университета, можно почерпнуть из третьей главы «Уэверли»: описание «моря книг» в дядюшкиной библиотеке, по которому юного Эдварда Уэверли «носило, как судно без руля и без ветрил», продиктовано непосредственным опытом автора.