Сэр Майкл и сэр Джордж - [5]

Сейчас, нерешительно медля, с галстуком в руке, он понял, что ведет себя не слишком разумно. Ему удалось высвободиться из ее благодарных, но еще совершенно бездумных объятий, пробормотав, что ему надо торопиться куда-то по делу Комси, и стал одеваться с нарочитой торопливостью. Но вдруг он устал притворяться, хоть и чувствовал, что сейчас вызовет те комментарии, которые больно ранят мужчину, когда он и на самом деле выдохся, устал и очень уязвим. Все они одинаковы, кроме совершенных дурочек: все они обижаются, чувствуют, что их чем-то унизили, даже предали, оттого что за вспышкой страсти не последовали излияния в преданности, эмоциональные и духовные гарантии верности. И после того как страсть утихает и уже кажется им только хитрой мужской уловкой, они злобно выпускают когти и не вслепую, а с безошибочной интуицией вонзают именно в самые незащищенные, легко ранимые изъяны в броне мужского самолюбия и самоуважения. Вот и опять он сам напросился на сцену.

— Нет, наверно, я сошла с ума… — начала она.

— Дорогая моя Элисон, мы оба сошли с ума! — Легкий тон светской комедии. — Не хотите ли выпить?

— Нет. Впрочем, да, раз вам без этого не обойтись. Только прежде чем идти вниз, завяжите галстук и наденьте пиджак. Правда, в доме никого нет, но вас могут увидеть в окно.

Он поймал себя на том, что спускается вниз крадучись, и, раздосадованный собой, зашагал внушительно и с достоинством — так, вероятно, ходил по своему дому сам сэр Джордж Дрейк, даже когда супруга отвергала его робкие домогательства. Но хотя сэр Майкл надел галстук и пиджак, башмаков на нем не было, и он сразу понял, что неосмотрительно шагать внушительно и с достоинством в одних носках. Вытащив из подошвы какую-то кнопку и проклиная все на свете, он проскакал на одной ноге в столовую — унылую, тесную комнату в коричневато-зеленых тонах, где витали призраки всех неудачных званых обедов. И, щедро наливая себе виски сэра Джорджа, сэр Майкл подумал, что по этой столовой сразу было видно, и откуда родом Элисон — с шотландского приморья, и где воспитывалась — в университете Сент-Эндрюса.

Но в спальне все осталось как было.

— Да, я сумасшедшая, — повторила Элисон, цепляясь за свою же реплику, и явно в том же настроении. — Смотрю на вас и не понимаю, как я могла вообразить, что вы того стоите!

— Но я и не притворялся, что я того стою, — впрочем, непонятно, что вы этим хотите сказать?

Она игнорировала его вопрос. Пока он ходил за виски, она сочинила целую речь, не допускавшую никаких перебивок.

— По правде сказать, вы хотя и горец, но дутый любовник. Да, признаюсь, сначала вы кажетесь очень привлекательным. Но и это не вы. Какой-то предок восемнадцатого века, какой-то пылкий романтик, темноглазый якобинец, проигравший бой, оставил вам в наследство это изборожденное страстями лицо, это выражение глаз, как оставляют в наследство табакерку или серебряный кубок. А нам, женщинам, так хочется знать, что за этим кроется, — вот и приходится и раз, и другой ложиться с вами в постель, прежде чем мы наконец признаемся себе, что за этим абсолютно ничего нет, кроме желания провести с женщиной часок после ленча, не беря на себя никакой ответственности. Не скажу, что вы в этих делах плохи, но желания ваши диктуются вовсе не честной страстью, а, скорее, тщеславием.

— Да, быть может, вы и правы. — Все тот же легкий тон. — Может быть, это и тщеславие. А может, и озорство. И что-то еще, совсем другое, какая-то очень древняя, глубоко укоренившаяся потребность — овладевать женой врага.

— Неужели? Разве все мы замужем за вашими врагами?

— Здесь ведь столица Англии. Но вы все время говорите во множественном числе «мы, женщины», словно вас у меня десятки!

— Возможно, почем я знаю! — Она пристально посмотрела на него. Глаза у нее были карие, жаркие, на них он и сделал первую ставку, несмотря на ее величественные манеры и крупные внушительные черты лица. — Я могу назвать по крайней мере троих — две мне сами доверили все, третью я наверняка угадала. Надо бы нам организовать союз: Ассоциация дневных развлечений имени сэра Майкла Стратеррика. Жаль, что вы того не стоите. Все мы очень скоро начинаем понимать — и вовсе не из тщеславия, — что не любите вы нас потому, что по существу любить не способны.

— Пожалуй, вы правы. Причина не в вас. Да, причина во мне самом. Чувство никогда не может выкристаллизоваться во мне — да вы вспомните Стендаля. Даже когда я был молод и глуп, ничего не выходило, а уж теперь, наверно, ничего и не выйдет.

Как он вспоминал эти слова, когда, как дурак, полный отчаяния, вымаливал любовь у прелестной, по неумолимой богини! Как он их вспоминал в другие дни, наступившие очень скоро!

— Так что я всех вас недостоин, а вас, дорогая моя Элисон, особенно.

— Как жаль, что у меня нет магнитофона! — воскликнула она. — Вот хорошо бы прокрутить вам когда-нибудь все это. Как вы ни стараетесь, а в вашем тоне столько покровительственного снисхождения, столько скрытого высокомерия. Какие мы дуры — так рисковать, и ради такой малости! Правда, и в нас есть какое-то озорство. Все мужья, о каких я знаю или догадываюсь, все те англичане, которых вы грабите среди бела дня, когда они делают то, что и вы должны бы делать, — работают, все они немного слишком важные, слишком покладистые. Но они лучше вас, Майкл.