Сентябрьские розы - [2]
так это благодаря… э-э… снисходительности друга, который в глубине души осуждал это… Никогда не слушайте советов супруги, любовницы, льстеца… Публикуйте мало… Раскрывайте свою ладонь, только если она полна. И главное: заботьтесь прежде всего о форме… Фо-о-орма, друг мой, фо-о-орма… Лишь она одна порука тому, что произведение будет жить долго. Сюжет не значит ничего. Теокрит записывал разговоры обычных домохозяек, Цицерон выступал в суде, ведя пошлые административные тяжбы, Паскаль беседовал с воображаемыми иезуитами, подобного рода ученые споры давно ушли в прошлое. Всех этих авторов по прошествии стольких веков читают по-прежнему благодаря отточенной форме… Она одна лишь, уверяю вас, раскрывает индивидуальность человека… Лучше написать поэму, чем роман… Вот я, к примеру, пишу романы, которые отнюдь не являются поэмами. Так я их и не люблю, друг мой, знайте, что я их не люблю. Video meliora proboque…[3]
Всю эту тираду он произнес со страстью, расталкивая своей тростью камешки на тропинке.
– Как вы суровы! – воскликнул Эрве. – Ваши романы поэтичны, а что касается формы, их безыскусную простоту я предпочитаю всем этим украшательствам, когда каждое слово сияет собственным блеском, отдельно от прочих.
Они приближались к заставе Сент-Джеймс. Фонтен остановился возле решетки, встав прямо перед молодым человеком, при этом его едва не сбил въезжающий в Булонский лес автомобиль.
– Нет-нет! – запротестовал он. – Оставьте мне, по крайней мере, право самому осознавать свои возможности.
– Но если таковы ваши ощущения, дорогой мой учитель, отчего бы вам не попытаться примириться с собой? Вы достаточно свободны, известны, богаты, чтобы ни от кого не зависеть. Разве вы не можете делать все, что пожелаете?
– Мой добрый друг, – ответил Фонтен, – вы не знаете жизни. Это продажная девка с железным характером. Она обуздает вас, как и всех прочих… И не надо думать, будто я богат!.. Напротив… Некогда я женился, это правда, на богатой женщине, но с тех пор случилась война, и потом это падение франка, в общем, Полина теперь бедна. Но ее вкусы и склонности остались вкусами и склонностями богатой женщины, и, чтобы дать ей возможность жить так, как она привыкла, я вынужден продавать себя… Ну вот!.. Мы и пришли. Надо перейти улицу.
Дом, в котором Гийом Фонтен обитал в Нёйи на углу бульвара Ришар-Валланс и улицы де ла Ферм, находился посреди сада. Вычурная постройка с двустворчатыми окнами, причудливыми балконами, крыльцом с волютами: некая помесь поддельной готики, поддельного ренессанса и слишком подлинного стиля 1900-х. Фонтен пригласил своего спутника пройти в сад, который, словно сад префектуры, был засажен фиолетовыми и желтыми анютиными глазками на овальных клумбах. Подняв трость, он с отвращением указал на фасад.
– Полюбуйтесь! – произнес он. – Разве это можно назвать жилищем писателя? Такой богатый и такой… э-э… уродливый. Жить надо или в красивом месте, или в келье. Но где взять средства? Моя жена унаследовала это… строение от первого мужа… Порвать с прошлым трудно, даже невозможно… Войдите на минутку… Я вам покажу свое оборонительное сооружение. Ведь надо же как-то обороняться.
Он провел Эрве в вестибюль с колоннами, облицованный, словно холл отеля, белым и черным мрамором, затем, спустившись на несколько ступеней по лестнице, они оказались в библиотеке. Там, выстроившись в бесконечные ряды, сияли золотые переплеты. Фонтен огляделся:
– Здесь, по крайней мере, я сам себе хозяин… Садитесь в кресло, друг мой.
После негромкого стука в дверь появился старик в белоснежной куртке, тучный, торжественный, хитроватый на вид. Он казался мягким и добродушным, как каноник из комедии.
– Мадам велела передать месье, чтобы он не забыл: он ужинает в посольстве, сейчас половина восьмого, а на ужине нужно быть в смокинге.
Гийом Фонтен вздохнул, возвел глаза к небу и повернулся к своему гостю.
– В смокинге, – повторил он. – В смокинге!.. Вот так-то я сам себе хозяин… Смокинг! Мое лакейское одеяние… Словом, вам здесь оставаться еще минут пять, мой добрый друг… Алексис, ступайте, скажите хозяйке, что здесь я повинуюсь музам и выйду отсюда, лишь когда меня заставят обстоятельства.
Алексис, мягко и снисходительно улыбаясь, неслышно направился к двери, а Фонтен вновь обратился к Марсена:
– К черту посольства!.. Опоздание – вежливость художника… Ну да… В художнике ценят не только творчество, но и его протест против условностей. Он должен быть… э-э… воплощением свободы. Буржуа притворно гневается: «Однако же, что они такое говорят, этот Верлен, этот Рембо!» А в глубине души весьма доволен… Кстати, конструктор автомобилей, который частенько приглашает меня на ужин… Как вы его называете? Ну, знаете, тот самый, у которого мы с вами познакомились?..
– Ларивьер?
– Да-да, Ларивьер… Так вот! Этот человек признателен мне хотя бы за то, что я, несмотря на всякого рода принуждения, налагаемые обществом или семейной жизнью, по-прежнему непунктуален, ленив, непредсказуем, между тем как сам он таковым быть не решается…
