Сентиментальный марш. Шестидесятники - [4]

В начале шестидесятых стал просыпаться рабочий класс, который тоже понял, что всё неправильно. В 1962-м надежды на перемены были расстреляны в Новочеркасске. Всё остальное – и 1968, и 1985, и 1993, и 2014 годы – было следствием этой развилки, пройденной бесповоротно. Тогда хорошие люди попытались добиться перемен, с тех пор их добиваются только плохие люди. Коржавин это понимал. В его мемуарах «В соблазнах кровавой эпохи» эта мысль доминирует, хотя в огромной двухтомной книге он ни разу не проговаривает ее вслух.

Еще один урок Коржавина заключается в том, что иногда надо говорить прямо, не выделываясь, не боясь простоты. Все так стремятся быть оригинальными и сложными, что забывают об элементарном, и поэтому мы живем так, как живем. Надо иногда быть врагом. И если у него наивные близорукие глаза и уютная внешность Винни-Пуха, можно считать, что ему повезло и у него будет шанс прожить до 93 лет.

Остановимся на одном его тексте, далеко не самом известном и крамольном даже по нынешним временам. Попробуй не раздели общенародное ликование, особенно сейчас! Только поводом для него является не полет Гагарина, а, например, победа футбольной сборной. Мельчает всё, вырождаются и геройства, и злодейства. В этом стихотворении есть все достоинства, они же недостатки, коржавинского метода: непосредственность – и связанное с ней многословие; трюизмы – и отвага повторять эти самые трюизмы во времена их безнадежного забвения; простота – и одновременно сложность идеи, а точнее, состояния, которое сам автор не в силах осмыслить до конца. Ведь люди-то все хорошие, но неправильные. Они ужасно ошибаются. А в общем, и черт с ними, потому что сами они никого не пожалеют.

НА ПОЛЕТ ГАГАРИНА

Шалеем от радостных слез мы.

А я не шалею – каюсь.

Земля – это тоже космос.

И жизнь на ней – тоже хаос.

Тот хаос – он был и будет.

Всегда – на земле и в небе.

Ведь он не вовне – он в людях.

Хоть он им всегда враждебен.

Хоть он им всегда мешает,

Любить и дышать мешает…

Они его защищают,

Когда себя защищают.

И сами следят пристрастно,

Чтоб был он во всем на свете…

…Идти сквозь него опасней,

Чем в космос взлетать в ракете.

Пускай там тарелки, блюдца,

Но здесь – пострашней несчастья:

Из космоса – можно вернуться,

А здесь – куда возвращаться.

…Но всё же с ним не смыкаясь

И ясным чувством согреты,

Идут через этот хаос

Художники и поэты.

Печально идут и бодро.

Прямо идут – и блуждают.

Они человеческий образ

Над ним в себе утверждают.

А жизнь их встречает круто,

А хаос их давит – массой.

…И нет на земле институтов,

Чтоб им вычерчивать трассы.

Кустарность!.. Обидно даже:

Такие открытья… вехи…

А быть человеком так же

Кустарно – как в пятом веке.

Их часто встречают недобро,

Но после всегда благодарны

За свой сохраненный образ,

За тот героизм – кустарный.

Средь шума гремящих буден,

Где нет минуты покоя,

Он всё-таки нужен людям,

Как нужно им быть собою.

Как важно им быть собою,

А не пожимать плечами…

…Москва встречает героя,

А я его – не встречаю.

Хоть вновь для меня невольно

Остановилось время,

Хоть вновь мне горько и больно

Чувствовать не со всеми.

Но так я чувствую всё же,

Скучаю в праздники эти…

Хоть, в общем, не каждый может

Над миром взлететь в ракете.

Нелегкая это работа,

И нервы нужны тут стальные…

Всё правда… Но я полеты,

Признаться, люблю другие.

Где всё уж не так фабрично:

Расчеты, трассы, задачи…

Где люди летят от личной

Любви – и нельзя иначе.

Где попросту дышат ею,

Где даже не нужен отдых…

Мне эта любовь важнее,

Чем ею внушенный подвиг.

Мне жаль вас, майор Гагарин,

Исполнивший долг майора.

Мне жаль… Вы хороший парень,

Но вы испортитесь скоро.

От этого лишнего шума,

От этой сыгранной встречи,

Вы сами начнете думать,

Что вы совершили нечто, —

Такое, что люди просят

У неба давно и страстно.

Такое, что всем приносит

На унцию больше счастья.

А людям не нужно шума.

И всё на земле иначе.

И каждому вредно думать,

Что больше он есть, чем он значит.

Всё в радости: – сон ли, явь ли, —

Такие взяты высоты.

Мне ж ясно – опять поставлен

Рекорд высоты полета.

Рекорд!

…Их эпоха нижет

На нитку, хоть судит строго:

Летали намного ниже,

А будут и выше намного…

А впрочем, глядите: дружно

Бурлит человечья плазма.

Как будто всем космос нужен,

Когда у планеты – астма.

Гремите ж вовсю, орудья!

Радость сия – велика есть:

В космос выносят люди

Их победивший

Хаос.

Коржавин был последним поэтом первой и первым поэтом второй «оттепели», которая началась не потому, что власть вдруг ощутила половинчатость собственных реформ, а потому, что реформы эти шли наперекосяк, со множеством ошибок, с нарастающим ропотом и нехваткой продуктов. Продуктов всегда было не ахти как много, но при Сталине роптать боялись. Вообще, в России во времена реформ всегда делается множество ошибок – главным образом потому, что только в эти времена что-то вообще делается. И Хрущев оказался жертвой прямого саботажа, потому что, кажется, перемены у нас затеваются только для того, чтобы их компрометировать, чтобы потом еще тридцать лет вспоминать – вот, не хотите же вы, чтобы было как в шестидесятые, когда не было масла? Как в девяностые, когда не было ничего? Хрущеву надо было любой ценой подружиться с интеллигенцией, начать новый круг разоблачений Сталина, свалить всё на него – так появился в печати 18 ноября 1962 года одиннадцатый номер «Нового мира» с «Одним днем Ивана Денисовича». (А что еще было в том номере, который потом изымали из всех библиотек и прятали за рядами книг в библиотеках домашних? Два рассказа Хемингуэя, путевые записки Виктора Некрасова, стихи и переводы из Блейка Маршака.) Солженицын всё понимал: «Самое смешное для меня, ненавистника Сталина, – хоть один раз требовалось назвать Сталина как виновника бедствий. (И действительно – он ни разу никем не был в рассказе упомянут! Это не случайно, конечно, у меня вышло: мне виделся советский режим, а не Сталин один.) Я сделал эту уступку: помянул “батьку усатого” один раз».