Сент-Женевьев-де-Буа. Русский погост в предместье Парижа - [18]

ВЕЙДЛЕ (WEIDLE) ВЛАДИМИР ВАСИЛЬЕВИЧ,

1895–1979

Владимир Вейдле был литературный критик, историк искусства и публицист. Он был известным эмигрантским литератором, великим знатоком европейского искусства, писал и печатался на четырех языках, знаком был европейским критикам и писателям, лично знал Клоделя, Валери, Т. С. Элиота, сотрудничал во всех крупнейших эмигрантских изданиях, издавал книги, читал лекции в университетах и институтах, в том числе и в Богословском институте. И при этом жил в бедности, почти в нищете, и только после войны его, как и Г. Газданова и А. Бахраха, стало выручать мюнхенское радио, нынешняя «Свобода».

В отличие от множества детей обрусевших немцев на этом кладбище, он был не родным, а приемным сыном обрусевшего немца-промышленника Вильгельма Вейдле. Окончив петербургское Реформаторское училище, он поступил в Петербургский университет, где в 1918 году стал приват-доцентом. Потом он преподавал в Перми и Томске, а с 1924 года жил в эмиграции в Париже. Дружил с Ходасевичем (который называл его «Вейдличка»), сотрудничал с К. Мочульским, с Ф. Степуном, И. Фондаминским, увлекался экуменическими идеями, бывал у Бердяева, выступал на русско-французских конференциях, близок был к писателям «незамеченного поколения», из эмигрантов, кроме Ходасевича, ценил Алданова, Бунина и Набокова, написал о них замечательные статьи, высоко ценил «петербургскую поэтику» Гумилева, Мандельштама и Ахматовой. Историк эмигрантской литературы Г. Струве писал, что Вейдле явился «самым ценным приобретением зарубежной литературной критики после 1925 г.».

Именно в милосердии, вытекающем, как писал о нем критик В. Толмачев, «из христианского понимания греха, из духовного понимания красоты страдания», видел Вейдле истоки своеобразия русской литературы и культуры. Большевики прервали эту греко-христианскую преемственность русской культуры, и теперь Россия должна снова стать «Европой и Россией. Это будет для всех русских, где бы они ни жили, возвращением на родину», тем более что в этом веке, по мнению Вейдле, «не было двух литератур, была одна русская литература двадцатого столетия». Но у Вейдле не было иллюзии, что это могло случиться еще при жизни СССР, ибо для него «Россия не то самое, что зовется СССР. Так зовется лишь мундир, или тюрьма России».

Как большинство интеллигентных русских, Вейдле писал стихи – элегантные, вполне эстетские стихи об Италии, Венеции, о жизни и смерти, о запахе левкоев…

Зачем, рассудок беспокоя,

Гадать, что ближе, свет иль тьма,

Когда от запаха левкоя

Мне так легко сойти с ума.

…Блаженное благоуханье

Сполна единый раз вдохну

И задохнусь в моем вдыханье,

В его дыханье утону –

Как будто машут, веют, тают

Там, где душа моя была,

Где будто в небо прорастают

Ее незримые крыла.

ВЕЛИКАНОВ СИМЕОН ГРИГОРЬЕВИЧ,

протоиерей,

5.4.1869–15.12.1948

Об этом удивительном эмигрантском пастыре рассказал в своих мемуарах высокопреосвященнейший митрополит Евлогий, да так рассказал, с такой любовью, с такими подробностями эмигрантской жизни, что, каюсь, жалко мне слово выкинуть, наберитесь терпения. Вот что рассказал высокопреосвященнейший: «Весной 1924 года как-то раз на собрании Александро-Невского сестричества появился незнакомый мне священник и отрекомендовался о. Семеном Великановым. Первое впечатление он произвел на меня несколько странное. Длинные седые волосы, нервная речь, рваненькая ряса… Я узнал, что он приехал со своей паствой из Польши работать по контракту на огромный металлургический завод в Кнютанже (около Меца), во главе которого стоит директор monsieur Charbon, французский инженер, в свое время работавший на одном из заводов Донецкого бассейна и свободно владеющий русским языком. О. Семен и его паства – остатки русской армии, разоруженной в Польше. Там же, в Польше, архиепископ Владимир рукоположил его в священники и поставил во главе группы соотечественников. По приезде в Кнютанж русская колония расположилась в бараках, выпросив барак и под церковь. Хор (прекрасно спевшийся еще в Польше) русские рабочие привезли с собой. Церковь быстро устроилась, богослужение наладилось, а хор чудным своим пением стал привлекать в храм французов.

Осенью того же 1924 года я посетил Кнютанж.

Маленькая, чистенькая, убогая церковь… Чувствуешь, что все, до мелочей, создано трудами благочестивых бедных людей. О. Семен, ревностный, самоотверженный священник – бессребреник, приятно поразил меня своим горячим, ревностным отношением к пастырскому долгу. Осень… холодно… а он в одной рваненькой ряске (я подарил ему свою, хоть и моя тоже была неновая). Я узнал, что о. Семен живет в мансарде и питается кое-как: сам на спиртовке себе обед варит: один день кашу, другой – компот… «Очень удобно, – рассказывал он мне, – перед обедней поставлю кастрюлю на огонь, а приду из церкви – готово!» Рабочие поселки в окрестностях Кнютанжа, где тоже живут русские, он объезжает на Пасхальной неделе «на собственном автомобиле», т. е. попросту обходит их пешком. Немудрый, простой священник, но преданный пастве всей душой. Благодаря глубокому пониманию пастырского долга и подвижнической жизни, он достиг крепчайшей спайки с приходом. Когда приходу нужны деньги для каких-нибудь неотложных нужд, о. Семен возит хор по ближайшим городкам и зарабатывает деньги. Впоследствии из церковного хора выделился другой, под названием «Гусляр». При церкви возникла школа… Заведовал школой во главе со старостой генералом П. Н. Буровым (теперь по профессии он маляр, и мне довелось его видеть подвешенным в малярной люльке с кистью в руках). Преподавательский персонал подобрался отличный, и дети поступали из школы прямо в иностранные лицеи.