Сень горькой звезды. Часть вторая - [16]

Сельхозартель имени Калинина эта депеша из-за распутицы и расстройства связи, а потом и временного безвластия в правлении счастливо миновала, но бдительный уполномоченный Кандалинцев за время своего пребывания в поселке засек несколько сгущенное мычание и хрюканье. Однако, ввиду необходимости срочного отбытия, лично разобраться с численностью поголовья на месте не успел. Зато, прибыв к месту службы, сверился со сводками и изумился своей проницательности: в артели имени Калинина переучитывать личных буренок и хавроний никто и не собирался. Бдительность уполномоченного обернулась строгим указанием депутату Нулевому возглавить комиссию по переучету скота и составлению списков на повышенное налогообложение.

Надо заметить, что Пашку, и без того тяготившего односельчан своими инициативами, вновь оказанное начальством доверие не слишком вдохновило. Вдоль острой, как у колхозного теленка, Пашкиной хребтины зачесалось – к битью. Присутствие милиционера в поселке для Пашки оказалось бы весьма кстати, но повода заполучить его хотя бы на время переписи все никак не находилось, пока не случилась для Нулевого удача: Степан пропал. И Пашка рискнул вызвать милицию: пока приедут, разберутся, неделя и проскочит. А за неделю весь скот в деревне пять раз переписать можно. Когда участковый в деревне – власти действовать способней.

– О моей телеграмме в милицию – помалкивай, – предупредил Нулевой Ангелину. – О тайне переписки не забыла?

– Подписку давала, – заверила Пашку почтальонка.

Глава пятая. Ворона

С раннего утра Мариману нездоровилось после вчерашнего: сильно поташнивало, кружилась голова и кололо в правом боку, да еще саднили разбитые костяшки пальцев. Отлежаться бы в холодке, а не тащиться в рейс по Варгасу. И ведь не пили вчера почти: на семерых от нового халея всего три бутылки вступительных. И запивали спирт водой, а не газировкой. На свежем-то воздухе, да под хорошую закусочку такая доза каждому – что слону дробина. И Жорка сегодня и не подумал бы маяться, не ввяжись он с вечера в драку с новеньким. Хотя какой он к черту новенький: это для друзей-халеев он, может, и новенький, а для Жорки – так очень старый знакомый, хотя и узнать его удалось не вдруг, пришлось сперва приглядеться, когда он объявился в бараке. Скинув шевиотовую кепку-восьмиклинку с пуговкой посередине на гвоздик-вешалку и громко хохотнув, он распахнул потасканный двубортный пиджак, под которым за поясом, как в патронташе, уютно зеленели бутылки:

– Давайте знакомиться, я – Петр Воронин.

Знакомиться вышли под окна барака.

Пятисотлетний кедр стоял здесь еще недавно и одаривал тайгу отборными шишками. Кыкин, когда помогал подбирать площадку под временный поселок, опасаясь за судьбу великана, на всякий случай объяснил прорабу: «Это отец-дерево. Он в мать-тайгу семена бросал. Кругом в лесу его дети растут – он их народил». И верно: другие кедры вокруг тоже не пигмеи, но рядом с великаном словно подростки. Прораб повосхищался, потоптался вокруг, попробовал обхватить ствол, сделал на коре затес, а на другой день дал команду расчистку просеки начать именно с кедра-великана. «Тайга будет повержена! – гордо заявил он вальщикам. – Мы идем!» И загудели бензопилы. Гудели до тех пор, пока от старого великана не остался только великолепный пень, обстроганная поверхность которого одинаково хорошо годилась и для игры в домино, и для выпивки.

Когда разлили по первой, новичок ухватил граненый стакан татуированной клешней и сверкнул золотым зубом:

– Ну, поехали!

А когда у всех прокатилось по горлу, выудил из кармана шелковой безрукавки-«бобочки» видавшую виды колоду:

– Метнем?

Всемером не играют, а потому Жорка от пня чуток отодвинулся: не любил приблатненных. Вороватые глазки и жидкая челка будили неясные воспоминания.

– Откуда залетел к нам, приятель? – поинтересовался он осторожно.

– Из Харпа, – хрипанул новичок. – Знаете где?

Вокруг уважительно закивали: о страшной колонии строгого режима на Полярном круге были наслышаны. Один только, молодой и зеленый, переспросил наивно:

– А Харп – это что?

– Будешь знать – скоро состаришься, – хлопнул его Петька картами по носу. – Урай не рай, Игрим не Рим, Надым не Крым, а Харп и вовсе северное сияние. Да ты не надувай губы, лучше выпей, на вот, держи.

– Я знаю: северное сияние – это спирт пополам с шампанским, – попытался прервать Петьку молодой.

– Вот-вот, именно пополам, как в танго: «Новый год, порядки новые, колючей проволокой лагерь окружен, брызги шампанского, давно разбрызганы...»

Петь Воронин не умел, но вниманием овладеть смог. Может, от жары, а может, от желания произвести еще большее впечатление на собутыльников Петька скинул свою голубую «бобочку» и обнажил мосластую спину, татуированную по мотивам крыловской басни: на дубовой ветке блатного вида ворона в кепке с крохотным козырьком и с куском сыра в клюве, а под ней хитромордая лисица в галстуке, с тросточкой и папироской в зубах. По кругу, как в рамку к картине, лагерный художник наколол блатную мудрость: «Мораль сей басни такова: коль дернул – рта не разевай». Знаменитая картина Иванова, да и сам ее герой, явись он на берег Неги, вряд ли так поразили бы вербованных, как Петькина художественная спина.