Сень горькой звезды. Часть первая - [39]

С тех пор пошли нелады между нами, и чем дальше, тем больше. Да еще соседка подзуживает: «Прогулял ты свою красавицу». Что бы ни делал – на душе как кошки скребут.

По ночам не сплю, все гадаю, какой мерзавец мне дорогу перешел, что охладела ко мне моя любимая. Живем вроде вместе, спим вместе, а как чужие люди: ни улыбнуться, ни приласкаться, ни перемолвиться. Сам себя извел и задумал: если узнаю кто, или застану – порешу обоих. Тайком три пули отлил: им по одной, третью – себе.

Баба моя беду нутром почуяла: с работы – никуда, сидит дома и хмурится. Вроде и покоряется мужу, но вид сохраняет как у побитой собаки, которая и огрызнуться и укусить может. Мне с ней разговаривать – словно больную язву трогать. Впору и запить с горя.

На работе мою угрюмость заметили, тоже допекать стали. И не стало мне житья нигде: ни дома, ни на заводе. По осени, когда уж картошку в погреба спустили, поскандалили мы с Людмилой. Помню: день случился унылый, сырой и промозглый. Тучи, черные, как воронья печенка, чуть не за трубы цепляются, и сыплет из них водяная морось. Под таким небом работать – одно наказание. Едва я до пересменки дотерпел. Спешу домой отогреться, чайку хлебнуть. Слышу: Людмила дома, патефон крутит. Скинул я в сенях рабочее и скорее к чайнику, грудь согреть – а он холодный, и плита не топлена! Тут я не удержался, кинул жене слово нелегкое – она мне на два не поскупилась. И так, слово за слово, дошли мы до попреков. Промеж мужа с женой размолвки порой случаются. Однако спор спору разница. Сгоряча заявляет мне женушка: «С тобой, бирюком невоспитанным, загубила я свою молодость, придавил ты мою грудь каменной веригой, темнота постылая. Не пойдешь с тобой на люди, не покажешься...»

Если баба в слезах такое вымолвит, можно и на счет не брать: пустословие. А когда при сухих глазах, с ударением – значит все как есть из души идет. Поплыли у меня в глазах круги красные, кольца черные. Задохнулся я в духоте смурной, не могу в ответ слова вымолвить. Подошел к стене, снял двухстволочку: зарядил жакан, в другой ствол – другой. А жена моя стоит гордая, лицо бледное, очи синие. И ни слова мне, ни полсловечка. Говорю я ей: «Оставайся жить и живи одна, как получится».

Турусинов остановился: он услышал, как Софья зашмыгала носом. Глаза ее подернулись влагой, и, чтобы не показать своей слабости, женщина поднялась, подошла к лежанке и, делая вид, что заглядывает за занавеску, ее уголочком вытерла глаза.

– Эта Фроська, – пояснила она, возвращаясь к столу, – вечно у девчонки ноги придавливает – пришлось согнать.

Неуклюжей женской хитростью Турусинова не обманешь: на этом месте его истории бабенки всегда всхлипывают. Он положил в дымящийся стакан кусок колотого сахара и, помешивая ложечкой, продолжил:

– Забрался я глубоко в лес, цель была одна – кончить пулею. Только долго места найти не мог: то муравейник рядом, то нора барсучья, то место сырое и гиблое. Вроде и жизнь не нужна, а все не хочется, чтобы простреленное тело мое муравьи с барсуками растаскивали или в болоте оно гнило. В сумерках выбрел я на небольшую поляночку. Сухая такая поляночка, лес кругом реденький, осинки листвой трепещутся, мох под ногой похрустывает. Вот и все, говорю себе, дальше идти никуда не надо. Снял с плеча ружье, не успел курки взвести, как вижу: ломится на меня сквозь осинник матерущий лось, глазищи от крови красные. Не успел я головой подумать, а уж руки сами сделали: вскинули стволы и влепили лосю обе пули в лоб, лишь кости брызнули. Сам едва отскочил, а то бы смял он меня в агонии. Посучил лось ногами и успокоился. А я над ним стою, не могу успокоиться, даже слезы катятся. Вот, думаю, головушка моя бедовая, не сумел свою жизнь по-мужски оборвать, чужой, беззащитной заслонился, от судьбы своей на время спрятался. Значит, надо жить, в этом перст судьбы, воля Божия – провидение.

Посидел на пне, успокоился. Ни ножа с собой нет, ни курева. Да, думаю, не за понюх табаку сгинул зверина – за соперника принял: гон у них осенью. Однако жалей не жалей, тушу разделывать надо, не воронам же оставлять. Пришлось возвращаться в поселок. Ночью проплутал немного, под утро уже зашел к знакомому татарину – взять коня. Пока чай пили, то да се – ободняло, рассвело совсем. Добрался я до поляны – лось мой целехонек. Одному с тушей долго возиться, хотя и не впервой. К вечеру только управился, про себя смекаю затемно в поселок добраться. Но не успел за вожжи взяться – меня сзади под руки: «Гражданин, пожалуйте бриться! Мы давно вас ждем...» Оглянулся – святый Боже! Милиция! С ними не сговоришься, мясом не откупишься. Загребли они меня вместе с клячей и сперва на дачи доставили. Вот, думаю, влип так влип. Оказывается, я в специальный заказник забрел. У нас там городское начальство для себя заказничек организовало: построили на озере коттеджи по финской моде, протянули дорогу и обнесли лес аншлагами: «Государственный заказник Журавлиный. Охота запрещена». Не для всех, понятно. Выстрелы в нем постоянно гремели и в сезон и не в сезон, а попробуй подглядеть сунуться, когда там милиция охраняет. Для высоких гостей, что туда наезжали, развели в округе кабанов и прочих диковинных зверушек вроде енотовидных собак. А этого глупого лося Ваську, что по своей дурости на мой выстрел набежал, специально для показательной охоты прикармливали и только что не пасли.