Семья - [22]

Велосипед нашелся в дровяном сарае. Она не имела достаточно фантазии, чтобы спрятать свою покупку как-то поизобретательнее.

Позвонил Лев Кириллович. Даник объяснил ему ситуацию.

— Дружок, я сам схожу и поговорю с этим жуликом, — пообещал старик. — Незачем врываться туда, как дикая дивизия, и доводить теток до инфаркта.

И действительно — пошел, поговорил, разрулил проблему. Мерлин с Волчищем ждали на улице, держа за руль страшный велосипед. И, естественно, ни в какую школу Мерлин в тот день не пошел.

Вечером он, собравшись на игру, молча отдал матери деньги. Говорить с ней он совершенно не желал.

— Мишунчик, ну что, что я должна делать, чтобы ты слушался и учился?! — в отчаянии закричала она.

Он схватился за голову и сбежал.

Она немного поплакала, потом позвонила сестре и все рассказала.

— Ну, почему ты простых вещей не понимаешь? — спросила сестра. — Он взрослый здоровый парень, у него уже должна быть подруга. А ее нет, поэтому он такой агрессивный. Ему свое мужское начало девать некуда, вот он на тебе все и срывает…

— Да какой же взрослый?..

— По-твоему, ребенок? Ты что, хочешь его до сорока лет за ручку на горшочек водить?

— Нет… но он совершенно не слушается…

— Внук тебе нужен, — заявила сестра. — Чтобы ты ему памперсы меняла и Мишку оставила в покое.

Про внука мать слышала не впервые. Она действительно тосковала о малыше — до сих пор тосковала. Она искала в Мерлине приметы белокурого ангелочка, который с первых своих дней стал кумиром, посланным ей с небес, чтобы принимать ее поклонение. Примет этих почитай что не осталось. И ей было странно: она иначе представляла свою материнскую судьбу. Она родила сына, чтобы любить его, но почему никто не предупредил, что большого мальчика нужно любить не так, как крошечного? Видимо, она просто не умела его правильно любить — ну так этому можно научиться. Внук — да, и внука можно полюбить. Но сын — главное счастье жизни, нужно только научиться… ведь у других женщин это как-то получается…

— Он же сам еще ребенок, — сказала мать.

— Да уж, ребенок! — сердито ответила сестра. — Ты Бога моли, чтобы нашлась тридцатилетняя тетка, которой для полного счастья не хватает такого ребенка в постели. Вот она из него и сделает человека. И в школу его пинками загонит, и в институт. А у тебя уже не получится, понимаешь? Прошло то время, когда могло получиться. Вот тогда родят они внука, скинут его на тебя, и все будет замечательно. А теперь извини — у меня котлеты…

Мать знала, что сестра всегда рассуждает правильно, со школьных лет так повелось — младшая наставляла на ум старшую. Но ей было неприятно думать, что у нее заберут сына. Она понимала, что заберут его — почти взрослого. Но знла, что при этом лишится и годовалого, и трехлетнего, и пятилетнего исследователя соседских сараев, раскрашенного зеленкой, и всех тех, которые в ее душе составляли образ Сына, всех, кого она любила, — ведь невозможно любить ребенка только таким, каким видишь его сию минуту; любишь сотню его ипостасей, хранишь тысячу подробностей, и сквозь улыбку тринадцатилетнего вдруг просвечивает первая беззубая улыбка полуторамесячного.

Сын в ее восприятии был существом сложносочиненным, жил одновременно во многих возрастах. Трогательным медвежонком в голубом комбинезончике он бывал чаще всего — мать еще не настолько утратила чувство реальности, чтобы воспринимать его как грудного младенца. Годовалое дитя, ужа научившееся бегать (он сперва побежал, и ему тогда было год и два, потом неохотно стал осваивать чинную ходьбу), было одной из ипостасей сына; одновременно он был трехлетним, с нежными кудряшками (этих кудряшек ей все еще недоставало), и четырехлетним — стриженым молчуном, и семилетним — способным на ровном месте, из ничего, устроить кровавую драку с одноклассниками, и двенадцатилетним — в углу, с книжкой, и четырнадцатилетним — тогда он как-то очень быстро поменял лицо и фигуру, отощал, вытянулся, черты лица стали по-мужски крупными, а раньше мать гордилась, что у сына совершенно девичья мордочка. Когда он молча ужинал на кухне, она, отвернувшись от плиты, где жарила свое вечное блюдо, оладьи, видела в нем сразу всех: медвежонка, сидящего на стуле косолапо, и трехлетнего ангелочка, и молчуна, естественно, и даже того будущего мужчину, которым он мог бы стать лет через пять-шесть. Ее только смущало, что Мерлин однажды сделается похож на своего отца. Она любила в сыне все, но это сходство…

Мать вышла замуж за хорошего человека только потому, что хотела детей. Брак не заладился — она получила дитя и по простоте своей даже не пыталась показать мужу, что он хоть что-то для нее значит. Это был поздний брак, оба привыкли жить одиночками и не знали, как преодолеть полосу отчуждения; нужно ли ее преодолевать, они тоже не знали.

Муж после развода уехал на Север, присылал оттуда хорошие элементы, но несколько лет спустя погиб — его случайно застрелили на охоте. Мать поплакала, а потом сестра нашла нужные слова, чтобы успокоить ее.

— Он теперь уже никогда не приедет и не вмешается в Мишкину жизнь, — сказала сестра.

Мать поняла, что теперь сын принадлежит ей безраздельно. Немного беспокоила, правда, бабушка, которую взяла к себе жить сестра. Но Мерлин был у бабушки нелюбимым внуком — она, бывшая учительница, пыталась его воспитывать, а он не позволял. Так что праву собственности на сына долгие годы ничто не угрожало.