Семья Мускат - [31]

Дверь медленно приоткрылась, и в нее просунулась голова Исроэл-Эли, толстяка с румяными щеками, глубоко посаженными глазами, окладистой бородой и сдвинутой на лоб бархатной шапочкой.

— Ребе, приехал реб Мешулам Мускат, — торжественно возвестил он. — И с ним его младший сын Нюня.

— Так.

— А также реб Шимон Кутнер со своим внуком Фишлом.

— Ну!

— Говорят, что будет помолвка между Фишлом и Адасой, дочерью Нюни.

— Ну, пара хорошая.

— Здесь также реб Зайнвл Сроцкер.

— Ага! Шадхан!

— И я слышал, что девушка противится помолвке.

— Отчего же? Фишл приличный юноша.

— Она ведь ходила в эти современные школы — надо думать, и мужа ищет себе под стать — современного.

Ребе пожал плечами:

— Да! Сначала они травят их ересью — а потом становится слишком поздно. Ведут на заклание собственных детей.

— Вероятно, они хотят, ребе, чтобы вы благословили этот брак.

— Как мне им помочь, когда я и сам беспомощен. Моя собственная дочь — беспутная…

— Упаси Бог, ребе! Что вы такое говорите?! Может, конечно, она и впрямь одна из теперешних «эмансипированных» девиц, но Гина — девушка истинно еврейская.

— Если замужняя женщина убегает с мужчиной, значит, она беспутна!

— Но, да простятся мне эти слова, они же не живут вместе.

— Какая разница? Раз они утратили веру, все остальное значения не имеет.

Исроэл-Эли помолчал, точно собираясь с духом, а затем сказал:

— Ребе, они ждут вас.

— Нет никакой спешки. Я спущусь позже.

Шамес вышел. Ребе встал и подошел к биме. Он любил разглядывать сложный символический мизрах, висевший на восточной стене. Хотя разрисован мизрах был почти сто лет назад, краски были совсем еще свежие. Сверху стояли имена семи звезд, по краям изображались фигуры льва, оленя, леопарда и орла, по бокам — двенадцать знаков зодиака: Овен, Телец, Близнецы, Рак, Лев, Дева, Весы, Скорпион, Стрелец, Козерог, Водолей, Рыбы. А сбоку было приписано стихотворение:

К чему по золоту рыдать,

Ведь дней не повернешь ты вспять.

В могилу власть не унесешь

И дней прошедших не вернешь.

Когда ребе стоял вот так у бимы, со свитками Торы в Ковчеге Завета по одну сторону, книжными полками по другую, с Непроизносимым Именем Всевышнего перед собой, то чувствовал он себя в полной безопасности от всех жизненных потрясений и невзгод, от всех искушений и вожделений плоти. Он прикоснулся губами к бахроме занавески, прикрывавшей Ковчег, и поцеловал ее. Потом соскреб ногтем застывшие капли воска с бимы, на которой стояла менора, закрыл глаза и обеими руками вцепился в биму, как будто это был алтарь, дающий грешнику прибежище от смерти. Тело его начало покачиваться взад-вперед, губы шептали молитву; он молился за себя, за свою дочь, поглощенную мирским мраком, молился за верующих, что приехали к его двору, за всех сыновей Израиля, что рассеяны среди народов, среди необрезанных и неверующих, и стали жертвами грабителей и убийц. «Отче! Господь всемогущий! Неужто чаша сия еще не переполнена?!» — вскричал он, стиснув кулаки.

Ему вспомнилось вдруг ядовитое замечание отца: «Отец небесный, забери капитал, что вложил Ты в Свой народ Израилев. Ибо ясно, что никогда Тебе, всемогущий Господь, не извлечь из него прибыли!»

2

Опустилась ночь, и на небе высыпали звезды, когда ребе отправился наконец в молельный дом. Чтобы создалось впечатление, что только начинает смеркаться и прочесть послеобеденную молитву еще не поздно, легроиновые лампы не зажигались. Мерцала лишь поминальная свеча в одном из углублений меноры. Когда ребе вошел, верующие окружили его плотным кольцом — каждому хотелось первым его поприветствовать. В полумраке раввин разглядел Мойше-Габриэла Марголиса, зятя Мешулама Муската. Он пожал его мягкую руку и несколько секунд подержал в своей. Мойше-Габриэл, небольшого роста, стройный, в гладком шерстяном пальто и в шелковой островерхой шляпе, не говорил ни слова; в колеблющемся свете единственной свечи его табачного цвета борода отливала янтарем, очки в золотой оправе казались двумя желтыми кружочками.

— Мир тебе, реб Мойше-Габриэл. Как поживаешь, реб Мойше-Габриэл? — спросил ребе. Имя реб Мойше он повторил дважды, что считалось признаком особого расположения.

— Слава Богу.

— Ты приехал с тестем?

— Нет, я приехал один.

— Приходи ко мне после зажжения ханукальных свечей.

— Да, ребе.

Ребе обменялся приветствиями с Мешуламом, Нюней, Шимоном Кутнером и Фишлом, внуком Шимона Кутнера, однако тратить время на беседу с ними не стал; не в его обыкновении было выказывать расположение богатым, выделять их. Сразу после объединенной дневной и вечерней службы раввин совершил обряд зажигания свечей. Когда жена его была еще жива, а Гина была маленькой девочкой, они тоже приходили на эту церемонию; однако уже много лет ребе был один.

Совершался обряд тихо и деловито. Айжа налил масла в медный сосуд и подрезал фитиль. Ребе пропел положенную молитву и поднес к фитилю огонь. В воздухе запахло горячим маслом и паленым холстом. Раввин затянул речитативом ханукальную песнь. По сути дела, он не столько пел, сколько, то и дело вздыхая, что-то бубнил себе под нос. Молившиеся ему вторили. Когда ритуал завершился, молодые люди бросились к длинным столам продолжать игры. К ним присоединились и некоторые хасиды. Никакого святотатства в этом не было: в скамьях и столах, как таковых, нет ничего святого; важно не то, что человек делает, а то, что он чувствует сердцем. Разве для человека набожного не весь мир молельный дом?