Семья Машбер - [229]

Лузи остался один. Он подошел к раскрытому окну и стал вглядываться в высокое небо, усыпанное серебристыми крапинками звезд, кое-где отливавших золотом. В этот час расставания, под тихо мерцающим небесным сводом Лузи выглядел так, точно он совсем позабыл о недавнем предупреждении Шмулика, который говорил, что город собирается обойтись с ним, с Лузи, необыкновенно безжалостно. Глядя на Лузи, стоявшего у окна и обратившего взор в далекую весеннюю ночь, можно было догадаться, что принятое им решение покинуть город не является следствием разлада с жителями и не объясняется чувством страха. Причина, побудившая Лузи уйти из города, была совсем другого рода и состояла во врожденном его стремлении к далеким горизонтам, свойственном всем древним скитальцам, которых влекло в самые удивительные дали и которые не могли оставаться в тисках повседневного, привычного быта.

Можно поклясться, что сейчас, размышляя об этих скитальцах, Лузи думал и о своем деде, о котором в доме отца рассказывали, что он, преследуемый, однажды летним вечером исчез из дома. Ушел в домашних туфлях, даже не надев башмаки. Когда спохватились и обнаружили, что его нет, стали бегать по всему городу, пошли к реке, полагая, что с ним приключилось что-нибудь при купании. Но потом выяснилось, что поиски напрасны. Заслуживающие доверия люди сообщили, что деда видели сначала в Подолии, потом в Молдавии и в Валахии и, наконец, в Стамбуле, одетого наполовину по-еврейски, наполовину по-турецки — так одевались все, кто принадлежал к его общине.

Лузи знал, что поведение деда ни в коем случае нельзя одобрять, и тем не менее при мысли о деде он, кажется, испытывал теплые чувства. Дед заслуживал уважения хотя бы потому, что смог порвать со своим домом, с женой и детьми, уйти из города, покинуть насиженное место и отправиться в домашних туфлях в неведомые дали. Стоя у окна под весенним небом и размышляя о скитальцах, Лузи видел среди них и своего деда, который, наверное, прежде чем принять решение, стоял, как и он, Лузи, у ночного окна, устремив взор к далеким горизонтам.

Да, Лузи уже принял решение и стоял в своей комнате у окна. Сроли в это время сидел в смежной комнате и, зная, что Лузи сейчас тихо отчитывается перед звездами, оставил его одного и не мешал ему. А когда Лузи повернулся лицом к дверям, а потом переступил порог соседней комнаты и застал там Сроли за его излюбленным занятием — за приведением в порядок торбы, — он, сощурив глаза, с довольной улыбкой посмотрел на Сроли и на торбу, почувствовав в них своих компаньонов, имеющих очень тесную связь со звездным сиянием, которое он только что созерцал.

Лузи заканчивал свои дела в городе и начал прощаться.

С кем?

Прежде всего, со своими приверженцами. Лузи нашел время, чтобы встретиться с каждым из них и поговорить наедине, выслушать жалобы и помочь преодолеть препятствия, которые встречаются на пути к духовному совершенствованию, то есть — на пути к Богу. Кроме того, у каждого были еще свои трудности — мизерные заработки и тому подобное, то, что не дает возможности размышлять и приближаться к идеалу, которого можно достичь ревностным служением Всевышнему и добрыми деяниями. Беседы обычно продолжались до тех пор, пока у пришедшего, раскрывшего перед Лузи все тайники своей души, не появлялись слезы на глазах и пока у самого Лузи, выслушивавшего такие исповеди, тоже не навертывались на глаза слезы сочувствия.

Лузи стал часто, чуть ли не каждый день, приходить к детям Мойше Машбера. Он делал это, во-первых памятуя завещание брата, просившего не оставлять членов его семьи без внимания и наблюдения, а во-вторых, потому, что, покидая город, он невольно прекратит исполнение просьбы покойного брата. Лузи навещал прежде всего Юдис, которая теперь вела домашнее хозяйство. В последнее время ей приходилось особенно трудно, поскольку средства на содержание дома были сильно урезаны, да к тому же она долго не могла прийти в себя после смерти отца и матери. Лузи считал своим долгом утешать ее, поднимать ей настроение — насколько это было в его силах.

— Ах, дядя! — воскликнула Юдис, узнав, что он, самый родной и близкий, покидает их. — Ах, дядя, на кого вы нас покидаете?

Лузи рассказал ей обо всем и потребовал, чтобы она не теряла надежды, так как человек обязан — даже тогда, когда нож поднесен к самому горлу, — не отчаиваться и верить в милосердие Божье. Лузи уходит из города, но небо на землю не валится, нельзя приходить в уныние.

— Ты, Юдис, дочь еврейского народа и дочь Мойше Машбера, не должна терять надежды, так как от тебя теперь зависит, быть ли этому дому таким, каким он был раньше, или распасться и пойти прахом.

Лузи пытался говорить и с ее мужем, с Янкеле Гродштейном, фанатиком и недотепой в делах коммерческих, пытался учить и наставлять его.

— Выбирай одно из двух, — объяснял ему Лузи. — Если ты купец, так изволь быть купцом, а если нет — откажись от коммерции…

Если раньше, — продолжал Лузи, — ты позволял себе стоять в стороне и не придавать заработкам никакого значения, то это происходило потому, что в ту пору тебя могли заменить. Каждый раз, когда ты, бывало, чего-нибудь недоглядишь, приходил на помощь тесть, Мойше Машбер, и исправлял положение. Но сейчас, когда тестя нет, если ты будешь вести себя по-прежнему, то это приведет и тебя, и жену с детьми на дно, к корке черного хлеба.