Семья Малаволья - [85]

Хозяин ’Нтони отлично понимал все, что говорилось, потому что смотрел всем в лицо, каждому по очереди, такими глазами, что больно их было видеть; и, едва доктор вышел, но продолжал еще разговаривать на пороге с плакавшей Меной и с Алесси, который отказывался и топал ногами, дед сделал знак Нунциате, чтобы она подошла к кровати, и тихо сказал ей.

— Будет лучше, если вы меня отправите в больницу; тут я съедаю ваш недельный заработок. Отправь меня, когда не будет дома Мены и Алесси. Они откажутся, потому что у них доброе сердце Малаволья; но я съедаю ваши деньги на дом, и потом доктор сказал, что я могу тут пролежать годы. А мне здесь больше нечего делать. Но все-таки мне бы не хотелось жить годы, там, в больнице.

Нунциата тоже принялась плакать и отказывалась, так что все соседи злословили, что они задирают нос, когда им нечего есть. Они стыдились, видите ли, отправить деда в больницу, а ведь остальные из семьи были кто где, да где еще!

А Святоша целовала медальку, которую она носила на груди, чтобы поблагодарить мадонну, защитившую ее от опасности, в которую впала сестра Святой Агаты, как и многие другие.

— Они должны были бы отправить этого бедного старика в больницу, чтобы ему раньше смерти не оказаться в чистилище, — говорила она. — Отец ее, по крайней мере, с тех пор, как стал инвалидом, ни в чем не нуждается и он у нее всегда на пороге.

— И даже помогает вам! — добавлял Пьедипапера. — Такого инвалида нужно ценить на вес золота! Точно нарочно сделан для дверей трактира, такой, как он есть, слепой и весь скрюченный. Вы должны бы молить мадонну, чтобы он прожил сто лет. Да и во что он обходится вам ?

У Святоши были основания целовать медальку; никто ничего не мог про нее сказать; с тех пор, как уехал дон Микеле, перестал показываться и массаро Филиппо, и люди говорили, что он не умел обходиться без помощи дона Микеле. Теперь от времени до времени приходила скандалить перед трактиром жена Чингьялента и, упершись кулаками в боки, кричала, что Святоша отнимает у нее мужа; поэтому, когда ее муж возвращался домой, ей попадало вожжой, так как Чингьялента продал мула и не знал, что делать с вожжами, и из-за криков соседи ночью не могли сомкнуть глаз.

— Это не годится! — говорил дон Сильвестро, — вожжи делаются для мула. Кум Чингьялента — грубый человек.

Такие вещи он начинал говорить, когда тут была кума Венера Цуппида, которая, с тех пор как рекрутский набор увел всех молодых парней округи, стала постепенно приручаться.

— Домашние дела про каждого и остаются! — отвечала Цуппида, — если вы это говорите потому, что злые языки кричат, будто я колочу своего мужа, я вам отвечу, что вы ничего не знаете, хотя грамоту и знаете. Но, в конце концов, каждый у себя дома делает, что хочет. Мой муж — хозяин! — Пусть их говорят, — отвечал ее муж. — Они ведь знают, что, если заденут меня, я наделаю из них соленых тоннов!

Теперь Цуппида всюду кричала, что глава дома — ее муж, и он волен выдать Барбару, за кого хочет, и что, если он желает отдать ее за дона Сильвестро, это значит, что он ему обещал ее — и уперся; а когда ее муж упрется, он хуже быка!

— Ну, да! — рассуждал дон Франко, задирая голову, — он уперся потому, что дон Сильвестро из тех, которые командуют.

С тех пор, как он побывал в суде среди всех этих полицейских, дон Франко стал сходить с ума еще больше прежнего и клялся, что больше не вернулся бы туда даже и с карабинерами. Когда дон Джаммарья в споре повышал голос, он готов был выцарапать ему глаза, красный, как петух, поднимался на цыпочки и загонял его вглубь лавки.

— Вы нарочно это делаете, чтобы компрометировать меня! — с пеной у рта кричал он ему в самое лицо; а если двое на площади спорили, он бежал и закрывал дверь, чтобы не попасть в свидетели.

Дон Джаммарья торжествовал; у этой зеленой спаржи было столько смелости, как у льва, потому что на плечах у него была ряса, и он, пряча в карман лиру в день, злословил правительство и говорил, что они заслуживают такое правительство, раз сделали революцию, и вот теперь приходят чужие люди отнимать у людей женщин и деньги. Он-то знал, про кого говорил, потому что от злости у него сделалась желтуха, а донна Розолина так бесилась, что даже похудела, в особенности после отъезда дона Микеле и когда все его гадости стали известны. Теперь она только и делала, что гонялась за обеднями и духовниками, и тут и там, до Оньины и Ачи Кастелло, и перестала заготовлять в прок помидоры и тоннов в масле, чтобы отдаться богу.

Дон Франко отводил тогда душу и, поднимаясь на цыпочки, принимался смеяться, как курица, на манер дона Сильвестро, и раскрывал обе половины двери, потому что за это не рисковал попасть в тюрьму; он говорил, что, пока священники будут существовать, все останется по-старому, и что, по его мнению, всё старое нужно уничтожить, — и размахивал при этом рукой, точно обрубал ею.

— А я хотел бы, чтобы все они погибли в пламени! — отвечал дон Джаммарья, который тоже знал, про кого он говорит.

Теперь аптекарь больше уже не произносил речей, а когда преходил дон Сильвестро, чтобы не компрометировать себя, отправлялся тереть в ступке свои мази. Ведь все те, кто знается с правительством и ест хлеб короля, все они люди, которых нужно остерегаться. И душу он отводил только с доном Джаммарья и с врачом Чиччо, когда тот оставлял своего осленка у аптеки и ходил щупать пульс у хозяина ’Нтони, а рецептов не писал, потому что говорил, что они ни к чему для этих бедных людей, у которых нет денег, чтобы выкидывать их.