Семя грядущего. Среди долины ровныя… На краю света. - [16]

Встал, надел сапоги, заглянул в кухню, в гостиную - нет. Постучал в "девичью" - не ответили, попробовал толкнуть дверь - заперта на ключ.

Вышел в сад. И там никого. Галя исчезла, как невидимка. Постоял минуту и снова возвратился в дом. Галя была в кухне. Вот странно. Откуда вдруг появилась? Точно из воды вынырнула.

- Ты где была? Я искал тебя.

- Я слышала. А что случилось? - она ворошила на шипящей сковородке картошку. - Кажется, танцоры наши возвращаются, а у меня ужин не готов. Нет, я ужасная хозяйка, плохая буду жена.

И так все просто, непосредственно, будто ей не восемнадцать лет. "Взрослый ребенок", - подумал о ней Емельян. Так говорил Арон Маркович о своей Фриде.

Ужин, хоть и. с небольшим опозданием, получился неплохой. В центре круглого стола на месте букета цветов возвышались графин с водкой и бутылка сухого вина. За все время военной службы Глебов впервые ужинал в такой уютной обстановке, в компании очаровательных девушек. Все здесь располагало, настраивало на добрый лад, и в первую очередь простота и душевность хозяек. Хозяйкой, собственно, была Марьяна - полновластной, строгой и, как заметил Глебов, не всегда справедливой к своей сестре.

За ужином время шло быстро и весело. Женщины пили вино, мужчины - водку. Емельян был довольно равнодушен к спиртному. Даже ежедневную порцию спирта на финском фронте он демонстративно в присутствии бойцов своего взвода выливал на костер. Не научился он пить и на границе: не позволяла обстановка, да и, говоря по правде, желания не было. И здесь он не хотел пить, но его так дружно пристыдили все - Иван и сестры Шнитько, что он сдался, решив про себя: "Выпью рюмку за компанию и на том поставлю точку". Но за первой рюмкой шла вторая, затем третья. После четвертой - последней - он, полуразвалясь на диване, рассказывал Гале о своем детстве, об Иване Титове и его отце Акиме. А патефон дребезжал "жестоким романсом":

Я вам не говорю про тайные свиданья,

Про муки ревности, про жгучую любовь…

Муки ревности Емельяну не были еще известны, да и любовь только-только начинала в нем проклевываться, и пластинка эта нравилась ему лишь постольку, поскольку поставила ее Галя, маленькая, остроглазая девушка, в синем платьице, с гладким зачесом темных волос, Галя, дарящая ему весь вечер таинственные, что-то значащие взгляды. Она то садилась рядом с Емельяном, то вставала, чтоб сменить пластинку, - Марьяна и Иван танцевали, - то предлагала Емельяну учиться танцевать. Поддавшись ее настойчивым просьбам, он неуклюже прошелся с ней один круг и, засмущавшись, сел на диван. Села и Галя. Он не сводил взгляда с нее, пробовал робко прикоснуться к ее руке - ощупал острый локоть, а она игриво уклонялась, показывая глазами на танцующую пару: "Тцы-ссс, увидят". Иван громко говорил Марьяне, кивая на своего друга и Галю:

- А славная пара. Чем не жених и невеста? Давай поженим?

Марьяна смеялась, и от смеха грудь ее высоко поднималась. Оставив своего партнера, села на диван рядом с Глебовым, спросила его:

- Ты слышишь, что Ваня говорит?

Емельян смущенно улыбался, лицо его пылало: ему казалось кощунством говорить вслух и вот так просто, как бы между делом, о таком великом, святом, как любовь и брак. А Марьяна, свободно откинувшись на спинку дивана, вдруг без всякого перехода призналась:

- Из всех ваших пограничников мне только один нравится: старший лейтенант.

- Фамилия? Или это секрет? - спросил Емельян.

- У меня нет секретов, я откровенная, как ребенок, язык мой - враг мой, - беспечно хохотала Марьяна, положив руку на плечо Глебова. - Ох, я пьяна сегодня. А мне хорошо… Мне сегодня, мальчики, очень хорошо.

- А все-таки, кто тот старший лейтенант, что покорил ваше сердце? - настойчиво интересовался Глебов.

- Ты его, наверно, не знаешь. И я его совсем не знаю. Вот, ей-богу, даже имени не знаю. Его все по фамилии зовут. Савинов - знаешь такого?

- Встречал, - вяло ответил Емельян.

- А как его имя?

- Тоже не знаю.

- Интересный мужчина, - сказала Марьяна и наигранно закрыла глаза. - Он женатый?

- Не знаю.

Глебов действительно не знал ни имени старшего лейтенанта Савинова, ни его семейного положения. Савинов работал в особом отделе, раза два приезжал на заставу Глебова. Он был воплощением чего-то особо таинственного, государственно важного, чрезвычайного, недоступного таким "простым смертным", как Емельян Глебов. И на лице Савинова, худощавом, совсем не суровом и не строгом, постоянно дежурила тень какой-то значительной тайны и независимости от начальства, и глаза его, серые, иронические, озорные, постоянно щурились и словно говорили: "А я знаю что-то такое, что вы никогда не узнаете, потому что вам этого знать не положено". Савинов был гибок, строен, выше среднего роста, ходил независимой походкой, штатский костюм носил не только в воскресные дни, светлые мягкие волосы стриг "под бокс", зачесывал на сторону с красивым пробором. В мягком вкрадчивом голосе его постоянно звучали нотки иронии и снисхождения. Сослуживцы называли Савинова по фамилии, словно имени он не имел. Друзей у него в погранотряде не было: с лейтенантами и майорами Савинов всегда разговаривал "на равной ноге", любезно и подчеркнуто доверительно.