Семнадцать мгновений Москвы - [5]

Под самую крышу торчали гигантские, слегка изогнутые искусственные пальмы высотой с пятиэтажный дом. В их роще посреди зала громоздилась серо-стального цвета конструкция, напоминающая кокос. (Вообще, по этой искусственно-тропической символике читалось, что здесь сбылась вековая русская мечта о Рио-де-Жанейро и белых штанах.) Кокос оказался чем-то вроде детского дома. Десятилетних здесь кормили пирожным и мороженым; пятилетние в специальном сетчатом загончике плавали в озере из разноцветных пластмассовых шариков; где-то на верху кокоса и грудных тоже чем-то развлекали, песенки им там пели или кормили птичьим молоком, что ли. Искусственные пальмы своими волосатыми стволами росли, оказывается, сквозь дырки в перекрытиях этажей и крыш. Сложноорганизованное и извилистое пространство «Меги» почему-то очень быстро становилось понятным и знакомым. Но очень не хватало золотых рыбок или заводных павлинов.

А в общем, было и уютно, и просторно; и забавно, и не шумно. В тех магазинчиках-боксах в центральном здании, в которые я зашел, я не обнаружил какого-то особенного изобилия или разнообразия. Изобилие продавалось в соседствующих мегамаркетах – в «Ашане», в «Ikea», хотя и здесь с уникальностью было туго. Глобализм процветал. В своем провинциальном ЦУМе я уже лицезрел все эти товары, только числом помене. Единственное, что поразило меня по-настоящему – это живое кресло. Его, как самого опасного хищника, содержали в стеклянной витрине. При виде меня кресло зашипело и стало корчиться, меняя форму. Примеривалось то ли к тому, как мне будет удобнее сесть, то ли к тому, как ему будет удобнее есть. Жутковато. Особенно в сочетании со стерильными, мертворожденными интерьерами мебельных салонов.

В «Меге» не было ничего зазывающего, кричащего. За рукав здесь не хватали, в глаза не заглядывали со значением. Все показалось мне продуманным, спокойным, респектабельно-демократичным. Меня вежливо и корректно освободили от всех забот – от тяжелой одежды, от детей, от лишних сумок, от урчания в животе, лишь бы я не отвлекался от главного: от покупок. Но «покупка» - какое-то низкое слово, базарное, простонародное. А величественной «Меге» требовался пафос. И я понял, что явился сюда не за вульгарными «покупками». Я явился сюда, чтобы меня преобразил и возвысил новый смысл жизни. Я мог ничего не покупать, но я должен был проникнуться абсолютностью и окончательностью этого смысла: существование – это потребление.

Конечно, это так. Не потребляешь – не существуешь. Но мне немного обидно, когда с такой помпой и фанаберией, с таким апломбом, хоть и завуалированным, меня со всеми почестями низводят до пусть и уважаемого, сложного, но маленького устройства по (быстрому или не очень) переводу хороших вещей в утиль или отходы. Я-то считал себя чем-то большим. Конечно, не таким большим, как здешний кокос, но все же… Я еще и производить чего-нибудь могу. Но моего производства здесь не требовалось. Это же только магазин, хоть он и позиционирует себя как «мир».

Еще совсем недавно у себя в провинции я был обычным бюджетником.  В провинции с советских времен доминирующая парадигма ничуть не изменилась. Я должен был отдавать и отдавать себя системе, ничего, в общем, не получая взамен. «Любовь (например, к родине) придумали русские, чтобы не платить». И для меня какое-либо приобретение было небольшим, но праздником. А здесь оно преподносилась как обязательная обыденность. В «Меге» я на всем скаку перенесся из огня, да в полымя. Теперь я должен был брать и брать, потреблять. Сплошное, блин, потреблятство. В душе моей генетическая Азия начала противиться расхозяйничавшейся Европе.

Хороший магазин «Мега», большой и удобный. Только не надо в нагрузку к товару продавать мне еще и смысл жизни. 

РЕСТОРАН «ПИРОГИ»

Третьяковский проезд вечером кажется не улицей, а помещением – скажем, галереей. Так по-комнатному здесь витринами подсвечены стены, а столь дорогостоящие пиджачные плечи мужчин преступно осквернять плащом или пальто, чтобы мужчины добрались от дверей бутиков до своих блестящих лимузинов. В этом великолепии очень даже скромно выглядит подъезд ресторана с простецким названием «Пироги».

Мы спустились в подвал – словно на этаж ниже по социальной лестнице. Подвал был совсем церковным: с неоштукатуренными кирпичными стенами, с арочными проходами, с коробчатыми монастырскими сводами. Залы были плотно заставлены дощатыми столами; за столами плотно сидели посетители. Меню было отпечатано на принтере, а листочки засунуты в мутноватые файлы банальной канцелярской папки. Официантка ходила в свитере и джинсах. Над кассой болтались объявления, приклеенные скотчем прямо к кирпичам. Музыки я не запомнил – только гам голосов. Ждать заказа пришлось долго, даже слишком. Официантка поставила на стол поднос и уронила в салат салфетку. Уже потом, забирая тарелку из-под супа, она заодно унесла и вилку. Бесполезно было звать ее обратно, щелкать пальцами, трясти над головой долларами, кричать или рыдать в ладони – все равно бы не заметила. Такой вот интерьер и сервис.

Это был стиль или неистребимые особенности национального общепита? Пока длились многочисленные ожидания, мне рассказали несколько историй о человеке, открывшем… или владевшем… в общем, имевшем самое тесное отношение к «Пирогам». Человек этот – поэт, причем, говорят, хороший. Истории о нем были так фантастичны, что в них верилось сразу: такое просто незачем придумывать. Жаль, я не запомнил фамилию. Наверняка ведь услышу ее еще не раз – но, возможно, в других контекстах, а потому могу и не узнать, о ком идет речь.