Семнадцать лет в советских лагерях - [20]

В ноябре 1934 года Москва в очередной раз проснулась в страхе: накануне стало известно, что милиция получила приказ о тщательной проверке всех удостоверений личности и паспортов[34]. Каждый гражданин должен был предъявить свидетельство о рождении и трудовую книжку. О том, какую цель преследуют эти меры, можно было догадаться по последним шести вопросам, которые в каждом районе милиционеры задавали явившимся в участок.

1. Когда вы приехали в Москву?

2. По каким причинам?

3. Почему вы уехали из колхоза?

4. Кто вас принял, разместил и предоставил вам жилье?

5. Чем занимаются ваши родители? Состоят ли они в колхозе?

6. Есть ли в вашей семье высланные или находящиеся в заключении кулаки? Если да, в каких отношениях вы с ними находитесь?

Это анкетирование, проводившееся по распоряжению руководства страны, объяснялось тем, что голод и нищета в деревнях вынуждали молодежь бежать в города. Оформленная по знакомству прописка давала беглецам возможность получить удостоверение личности и трудоустроиться. Однако по документам, имеющимся в милиции, легко было понять, кто есть кто и откуда. Из-за бегства молодежи в колхозах оставались только старики и инвалиды. Верховный Совет должен был срочно принять меры для того, чтобы остановить это смертельное кровотечение в деревнях. Лица, тайно проникшие в Москву, подлежали немедленной высылке, въезд в столицу им был навсегда запрещен. Что же касается родственников сосланных на Соловецкие острова[35] кулаков, то их арестовывали и отправляли в Сибирь.

В отделении милиции толпилось так много людей, что если бы я и пришла туда за пару часов до открытия (а отделение начинало свою работу только в девять часов утра), то должна была бы отстоять в очереди три часа. Я уже достаточно хорошо понимала русский язык и по разговорам вокруг догадалась, что эти мужчины и женщины были в ужасе от перспективы быть высланными из Москвы. Я хорошо запомнила одну женщину. Когда она вышла из кабинета, где ее только что допрашивали, все вокруг замолчали. Она плакала вместе с тремя детьми, цеплявшимися за ее юбку. Я подошла к ней и тихо спросила о причине ее отчаяния. Ее муж был накануне арестован НКВД, а она, дочь сосланного на Соловки кулака, должна была покинуть Москву в течение десяти дней и оказаться неизвестно где, без средств к существованию, без крыши над головой и без работы.

Подошла моя очередь. В кабинете за столом сидели трое мужчин, я отдала им свой паспорт, и они, увидев, что он выдан по распоряжению Центрального комитета, сказали, что все в порядке, и не задали ни одного вопроса.

2 декабря в Москве, как бомба, разорвалась новость об убийстве генерального секретаря ЦК Кирова[36] неким человеком по фамилии Николаев. Повсюду говорили о том, что Сталин в бешенстве: он очень любил Кирова и расценивал его убийство как покушение на самого себя. Несмотря на страх перед НКВД и доносчиками, в народе ходили слухи, и люди не стеснялись говорить о том, что Николаев выполнял приказ Ягоды. Установился режим террора, и каждый день в газетах можно было прочитать о том, что назначенный вчера нарком уже сегодня сменился кем-то другим. Это то, что позже назовут «Большим террором». Люди стали бояться ходить на работу. Никто не был уверен в том, сможет ли он сегодня вернуться домой. На улицах постоянно видели сотрудников НКВД, заходящих в дома, и не нужно было быть семи пядей во лбу, чтобы понять, что там происходит. Прохожие ускоряли шаг: достаточно стать случайным свидетелем, чтобы угодить в тюрьму.

25 декабря 1934 года я встречала Рождество с друзьями, у которых познакомилась с Николаем Мацокиным, профессором Института востоковедения в Москве. Вечеринка получилась славной, продукты купили вскладчину – в то время трудно было представить себе, что рядовой гражданин может накормить нескольких гостей. Спустя пару дней Николай Мацокин пригласил меня в театр на постановку пьесы Николая Гоголя «Ревизор». В тот момент я не знала, что Мацокин уже провел четыре года в тюрьме и был освобожден в 1934 году по случаю праздника Первого мая. Мне было известно только, что он был женат на моей соотечественнице Эрнестине Жоффруа, с которой познакомился в Харбине. Она была на десять лет старше его. Когда мы возвращались из театра, Мацокин рассказал, что расстался с женой и сейчас занимается разводом. Наученная собственным опытом, я настоятельно посоветовала ему изучить все детали, прежде чем принять это важное решение. Но он был серьезно настроен на расторжение брака и привел достаточно веские личные причины для такого решения. Мацокин добился развода значительно легче, чем я, и теперь, когда он получил свободу, ничто уже не мешало развитию наших отношений.

Это знакомство оказало мне большую моральную поддержку и не позволило поддаться панике, охватившей многих моих знакомых. В январе 1935 года состоялся закрытый процесс над последователями Зиновьева, обвиненными в убийстве Кирова[37]. Им всем вынесли приговоры, но газеты не раскрывали никаких подробностей, ограничившись перечислением приговоров.

Николай Мацокин удивлялся, почему его не арестовывают: складывалось впечатление, что Ягода под различными предлогами повторно бросает в тюрьму тех, кто вышел из заключения. Все эти дни мы жили в страхе, и, когда Николай опаздывал на свидание на несколько минут, я начинала сходить с ума, уверенная, что он попал в лапы НКВД. Но шли недели, а беда обходила Мацокина стороной. Он уже начал надеяться, что власти о нем забыли или наверху поняли, что он невиновен в преступлениях, за которые отсидел четыре года в тюрьме. Когда Николай обрел уверенность в будущем – а в СССР нельзя строить долгосрочных планов, – к нему вернулся вкус к жизни и научным занятиям. Он признавался мне, что боится одиночества и мечтает о домашнем уюте – радости, ранее недоступной ему.