Семмант - [11]

Помню, с какой тщательностью я готовился, делал слайды. Это был новый опыт, выступать на таком уровне мне еще не приходилось. Я предвкушал дискуссии, споры, схватку мнений, интеллектуальный штурм. Но вышло иначе – меня просто отвергли. Нанесли мне удар, едва не ставший роковым.

Стояло лето, небывало жаркое для Европы. Мегаполис, где проходило событие, задыхался от страшного зноя. Задыхался от дыма – горели леса вокруг, тлели торфяники, смог был вязок и плотен. Но меня не пугали – ни жара, ни грязный воздух.

Прямо из аэропорта я примчался в зал заседаний – мой доклад был одним из первых. Помню свое нетерпение, потом легкую дрожь – когда председатель объявил мое имя. Я стал рассказывать, все с самого начала, про синопсы и нейроны, про семью «запутанных» квантов – и вскоре с удивлением услышал в зале недовольный гул. Мне показалось, мои слайды недостаточно подробны. Я стал рисовать на доске суперпозиции квазичастиц, векторы их состояний, направления квазиспинов. Гул перешел во враждебное молчание, в тишину перед грозой или взрывом. Когда я выписал уравнение Шредингера – чисто для пояснения концепции – на меня стали смотреть так, будто я издал неприличный звук. А уж когда я заговорил о мнимых числах и даже начертил схему Арно, корифеи не выдержали и сорвались с цепи. И набросились – всей стаей – распознав во мне нешуточную опасность.

Сплоченный коллектив законодателей мод удивительно походил на «специалистов» из Базеля. Наверное, подумал я тогда, они будут мстить мне вечно – за десятки «изнурительных допросов». Хоть конечно меня атаковали не из мести. От меня защищали – свою территорию, ее богатства. Гранты, статус, интерес публики, щедрую благосклонность аспиранток – от пришельца, от чужака. Давая понять: им и так мало, они ни с кем не собираются делиться.

Так бывает в любой науке, где результаты не доказуемы математикой. Корифеи стоят насмерть, рвут когтями и грызут зубами. Если бы я пришел с чем-то блеклым, с чем-то обычным и не претендующим на многое, меня бы встретили по-отечески радушно. Быть может пожурили бы, а может и приголубили мимоходом, разрешили бы приткнуться где-то с краю. Но я метил в самую сердцевину – придя из ниоткуда, не известный никому. Вся ярость власть имущих обрушилась на меня, сконцентрированная в разящий луч. Дискуссии не было, мне не давали вставить слово. Меня громили изощреннейшей демагогией, подтасовывая, называя черное белым. А потом изгнали – просто отключив микрофон. Следующий докладчик уже мялся у проектора. Мое время вышло, регламент неумолим!

После я брел к стоянке такси сквозь пелену ядовитого дыма – в городе, который и без того увяз по горло в своих отбросах. Мне казалось, произошло ужасное. Я раздавлен, унижен – и не только я. Сделанное мною подверглось осмеянию. Мне доказали, что мир не нуждается во мне – ничуть!

Впервые я ощутил полнейшую безнадежность. Познал отчаяние, к которому оказался не готов. Раскаленное солнце стояло почти в зените, размытое маревом, но не знающее пощады. Я понял тогда: вот так, наверное, выглядит космический катаклизм. Мы будто падаем на свою звезду, сойдя с орбиты, не справившись с притяжением. Или она, вопреки расчетам, прямо сейчас решила полыхнуть предсмертной вспышкой водородного термояда. Так или иначе, времени больше нет. Его и всегда-то было – сущие крохи. Все усилия, все потуги напрасны и нужны не будут – никогда, никому.

И я почувствовал, что вселенский хаос – это не абстракция и не шутка. Он настойчиво, беспардонно вмешался в мою жизнь. Я видел его во всем – в непреодолимой косности, в жаре, удушающей все живое, и даже, после, в потоках воздуха под крыльями лайнера, несущего меня прочь. Я представлял, что вот-вот, сейчас, внезапная турбулентность ввергнет нас в штопор. Сидел и каждую секунду ждал катастрофы…

Лишь через час после взлета я попытался привести себя в чувство. Попробовал успокоиться и разложить все по полочкам. И даже сформулировал для себя то, что сказал недавно доктору в клинике для психов.

«Никаких обид – им не повезло, ты все равно счастливей их всех!»

«Ты знаешь свою силу, что тебе еще нужно?»

«Нельзя таить зло на бездарных, слабых. Нельзя ненавидеть их и презирать!..»

Тот день изменил многое – и во мне, и в моей жизни. Я убедил себя не злобствовать, и это была ошибка. Моему куражу стало не на что опереться. Ощущение безнадежности поселилось в сознании, обживалось, отвоевывало пространство. Даже страсть к свершению поутихла на его фоне.

С горечью вспоминалась белокурая Натали – почему-то чаще, чем остальное. Я пытался найти ей замену, знакомился с женщинами, но бросал их сразу, с некоторыми не успевая даже переспать. Где бы я теперь ни работал, все кончалось скандалом. Меня брали с охотой, ждали от меня панацеи, и я начинал как всегда резво. Но вскоре предмет набивал оскомину, а коллеги становились противны. Я устраивал сцены, шел на прямой конфликт. Несколько раз, как во Франции, пришлось уйти, не получив результата. Что-то надломилось во мне, я сделался нетерпим и груб. Приятели отшатывались один за одним, и начальники больше не знали, как со мной ладить. Я устремился по спирали вниз – и спираль сужалась, и не за что было уцепиться. Разрушительный импульс, не сдерживаемый ничем, зрел внутри и рвался наружу – мне в нем виделась глубина, мощь мутной волны.