Семилетняя война - [175]

Императрица на первом случившемся куртаге сказала кавалеру Вильямсу, когда он подходил к ней целовать руку: “Г. Английский посланник, разве Лондон желает иметь всю Европу себе врагом? Ваши каперы не уважали моего флага. Князь Голицын, министр мой при короле Георге, требовал удовлетворения; к моим требованиям оставались глухи. Потому я запрещаю всем моим министрам иметь с вами всякие сношения и приказываю вам лично выехать из Петербурга в течение недели. Да будет так; вы не получите другой прощальной аудиенции”. Глаза тигра не сверкают так, как сверкали они у посла в эту минуту, и легко было отличить его сообщников по страстям, выражавшимся на их лицах. Этот изгнанный министр оттягивал дело, сколько мог. Прежде всего он просился уехать через Швецию; но найдя, что переезд через Ботнический залив невозможен, просил позволения возвратиться в Петербург, чтобы направить свой путь через Лифляндию. Проехавши пятьдесят миль, он объявил, что геморрой мешает ему ехать в карете; он возвратился в Петербург и сел на корабль в Кронштадте, где и должен был ожидать попутного ветра. Он известил, что заболел там лихорадкой и желает возвратиться. Императрица велела сказать ему, что болен ли он или здоров, но что она не хочет более слышать о нём. Наконец, отправившись в путь, с досадой на неудачу своих замыслов, он должен был остановиться в Гамбурге, где у него закружилась голова (?). Елисавета, избавившись от этого злодея, выразила желание, чтобы Французский посол оставил своё жилище и переехал в дом, который занимал Английский посол: дом этот действительно обширнее, красивее и стоит на лучшем месте. Оба эти дома разделяются маленьким каналом, который с того времени стали называть в Петербурге “le pas de Calais”.

Эта минута была очень благоприятна для того, чтобы нанести решительный удар Английскому двору: срок окончания всех его торговых трактатов с Россией наступал, и Англичан уже успели выжить из контор, которые им разрешено было устроить на берегах Каспийского моря. Первым движением Императрицы было предложить Французскому двору все те предметы, которые она хотела отнять у Англии. Это были: строевой лес, пенька, дёготь, мачты, рыбий жир, горчица, мёд, воск, медь, сталь, Украинский табак, Астраханские и Сибирские меха и пр.; всё это шло бы на обмен наших мануфактурных изделий. Англичане не могли бы никогда поправить дела и были бы принуждены к простому каботажу, которым они ограничивают деятельность других наций и Ганзейских городов.

Г-н Вольф, Английский банкир, получил приказание купить гинеями и разными взятками возобновление этих трактатов, если только на то согласятся; но Елисавета настаивала на своём намерении относительно Франции. Вследствие этого послан был курьер (во Францию), который только через три месяца привёз ответ. Ответ не оправдал ожиданий, и легко было заметить, что между Французскими финансистами были пенсионеры Англии. Они уверили главного контролёра, что всё это не могло состояться. Однако доказано, что такое новое условие придало бы новый блеск нашим мануфактурам и освободило бы нас от унизительной зависимости платить Англичанам шестнадцать миллионов за Виргинский табак, что укрепляло за ними преимущество входить в наши порты, даже во время войны, с парламентёром, и ввозить туда шпионов и переодетых офицеров (как это случилось в Ла Рошелле, во время войны в 1760 году). Россия предлагала нам доставлять свои товары через океан или Средиземное море и теми же путями получать наши. Императрица была очень недовольна тем, что мы теряли такую существенную выгоду и согласилась, вследствие нашего отказа, на заключение трактата с Англией, лишь на условии, чтобы срок трактата был трёхлетний, вместо девятилетнего, — в надежде, что Французский двор одумается. Г. де Лопиталь написал письмо, достойное посла — доброго гражданина, к тестю своему г. де Булоню, генерал-контролёру; но подкупленные государственные откупщики (fermiers-generaux) взяли верх и допустили Англичан возобновить прежние их права, которые ныне, более нежели когда-либо, подлежат спору.

Между тем граф де Броль, посланник короля нашего в Варшаве, открыл, что граф Понятовский, Польский министр в Петербурге вредит общему делу Вены и Версаля. Он поручил уговорить супругу дофина, чтобы она убедила короля Польского, своего отца, отозвать г. Понятовского, чего Императрица втайне желала. Вскоре ему был послан приказ оставить свой пост; но буря, которую это произвело при Петербургском молодом дворе, смущаемом интригами канцлера Бестужева, заставила Императрицу притвориться и отложить прощальную аудиенцию, которую она должна была дать Понятовскому. Все Французы были на дурном счету у Их Императорских Высочеств, и ропот их дошёл до Стокгольма и до г. маркиза Д’Авренкура (Французского посланника), который написал по этому случаю г. де Лопиталю очень дельную депешу. Он советовал нашему двору похлопотать о восстановлении на его посту этого Польского вельможи, прибавляя, что ему даже должно предложить перейти в нашу партию, обещая ему двойную субсидию против той, которую ему платит Англия; он присовокуплял, что это лучшее средство успокоить умы и воспользоваться тишиной для открытия всего без огласки. Кардинал де Берни, тогдашний министр иностранных дел, понял все последствия, проистекавшие от принятия мнения г. Д’Авренкура, и его преосвященство немедленно убедил в том короля. Супруга дофина опять написала к своему отцу; этот государь собрал senatus consilium, который послал новую верительную грамоту г. Понятовскому; она была адресована на имя господина Лопиталя, а он предупредил обо всём Императрицу, которая, по-видимому, одобрила такой образ действий.