Семейство Шалонских - [31]

Мы всѣ молчали, чувствуя справедливость словъ бабушки.

— Бѣда наша въ томъ, продолжала она тихо, — что мы никогда не сравниваемъ себя съ болѣе несчастными, чѣмъ мы сами, а всегда сравниваемъ себя съ счастливыми; мы не думаемъ, что на всякаго счастливаго приходитъ рано или поздно черный день. Мы не умѣемъ благодарить Бога за дарованныя намъ блага, а ропщемъ и раздражаемся. Вотъ и ты. У тебя добрыя дѣти, благодари за ихъ Бога.

— Не замѣнятъ они мнѣ сына, воскликнула матушка, въ припадкѣ горькой скорби.

— Конечно, не замѣнятъ. Развѣ одинъ человѣкъ можетъ замѣнить другого? Утѣшать будутъ.

— Меня никто не утѣшитъ, сказала матушка, начиная плакать, но глаза ея уже не блуждали и не глядѣли безсмысленно. Сердце ея отошло, растаяло. Бабушка тотчасъ замѣтила это, встала и обняла дочь.

Однажды вечеромъ бабушка пришла къ матушкѣ и сѣла у ея постели.

— Варенька, сказала она, — намъ бы надо было узнать, откуда тотъ солдатъ Савеловъ, который былъ убитъ подлѣ Сережи. У него, вѣроятно, осталась семья. Тебѣ бы прибрать ихъ, успокоить. Можетъ быть, у него осталась мать?…

Матушка отвѣчала, помолчавъ, съ усиліемъ:

— Я этихъ писемъ не читала и порядкомъ ничего не знаю. Я еще силы не имѣю прочитать письма. Какой-такой солдатъ? Богъ съ нимъ.

— Ужъ конечно, Богъ съ нимъ, сказала бабушка, — убитые за отечество и правое дѣло — съ Богомъ. Это праведные. Твой мужъ говаривалъ: получатъ вѣнецъ мученическій. Вотъ хоть бы и этотъ Савеловъ, погибъ, сердечный, и дойдетъ вѣсть о его смерти до матери, жены, въ какомъ-нибудь приказѣ, что выбылъ изъ строя такой-то. Чай и у него остались дорогіе, сиротъ, быть можетъ, оставилъ. Я не знаю, какъ ты, а я такъ часто думаю, что въ память Сережи…

— Написать братцу, Дмитрію Ѳеодоровичу, чтобы узналъ, откуда былъ солдатъ. Если онъ оставилъ семейство, я позабочусь. Если Богъ судилъ ему умереть съ моимъ сыномъ, пусть его сироты и мать доживаютъ свой вѣкъ у меня. Ваша мысль хорошая, маменька. У меня, благодаря Бога, деньги есть, больше чѣмъ собственно мнѣ нужно. Мнѣ теперь ничего не нужно.

Матушка прилѣпилась къ этой мысли и спрашивала: писали ли къ братцу-генералу. Это было первымъ знакомъ, что она возвращалась къ жизни. Время шло, она встала съ постели худая, какъ скелетъ, желтая, какъ воскъ, и едва передвигая ноги, бродила по залѣ. Когда ей замѣтили, что лучше бы ей гулять на другой сторонѣ дома, она внезапно залилась слезами и сказала,

— Тамъ солнце! Видѣть не могу солнца!..

Глава X

Весна наступила, вездѣ журчали ручьи и сбѣгали шумными, мутными струями подъ гору въ нашу рѣченку Щегловку, которая вдругъ разшалилась, понеслась и залила дуга. Одѣлись лужайки нашихъ садовъ, едва освободившись отъ снѣга, онѣ покрылись зеленою, короткою травкою, которая такъ дорога взору, утомленному бѣлыми пеленами снѣга и бурыми сугробами около дорогъ; весна на сѣверѣ имѣетъ свою поэзію, свою прелесть. Журчанье воды, послѣ окаменѣлыхъ льдовъ, краснота песку, чернота полей, и зеленѣнье луговинъ, послѣ однообразія снѣговаго савана, прельщаетъ взоръ; самый воздухъ въ началѣ апрѣля и концѣ марта содержитъ въ себѣ нѣчто опьяняющее, возбуждающее, живительное. И такъ хочется выйдти изъ дому и дышать этимъ воздухомъ! послѣ затворнической жизни въ продолженіе всей зимы, я надѣвала громадные сапоги (тогда калошъ не знали женщины) и отправлялась въ верхній садъ. Ноги мои увязали въ размокшей едва оттаявшей землѣ; липы стояли голыя, черныя, съ темными стволами и вѣтвями, но вокругъ ихъ уже все начинало оживать, и надъ ними блѣдно-голубое весеннее небо и яркое, весеннее солнце радовало сердце. Не взирая на столько бѣдъ, столько потерь и недавнюю, сокрушившую всѣхъ насъ, смерть брата, помимо желанія я чувствовала, что оживляюсь. Но вотъ наступила и настоящая весна съ первыми цвѣтами, первыми теплыми, сквозь солнце, дождями, точно на землю падаютъ сверкающіе алмазы, съ первымъ чириканьемъ птичекъ и шумомъ одѣвшихся въ новый уборъ деревьевъ. Солнце грѣло, даже пекло, вѣтерокъ несся изъ рощи теплый и благовонный, вода рѣченки, вошедшей въ берега, ужъ не катила мутныхъ волнъ, а лила прозрачныя, какъ хрусталь, струйки, и наше родное, любезное Щеглово пріодѣлось въ пышное праздничное платье. Какъ было оно красиво! Какъ бы хорошо было жить, еслибы въ домѣ не сидѣло-сиднемъ жестокое горе, насъ постигшее. Окна были отворены, дверь на балконъ раскрыта настежъ, но никого нельзя было увидѣть на балконѣ за чашкой вечерняго или утренняго чая. Малѣйшее нарушеніе будничнаго порядка казалось праздничною затѣей, неприличною и боль причиняющею. Бабушка совсѣмъ не покидала своего мѣста, и ея примѣру слѣдовали тетушки; матушка и въ окно не глянула — все было ей постыло и тяжко. Только меня и дѣтей своихъ меньшихъ посылала она гулять, замѣчая, что на мнѣ лица нѣтъ, что я поблѣднѣла, похудѣла и похожа не на девятнадцатилѣтнюю дѣвушку, а на перестарокъ, отказавшійся помимо воли отъ замужества.

— Je ne yeux pas qu'elle coiffe Sainte Catherine, сказала однажды матушка, говоря по старой привычкѣ по-французски, хотя со времени войны она питала ко всему французскому чувство ненависти, похожее на то чувство, которое человѣкъ испытываетъ, поссорившись съ другомъ. Но привычка сильна и, забываясь, матушка говаривала по-французски.