Семейство Шалонских - [22]

И горько мнѣ сдѣлалось, такъ горько и тяжко, что я и сказать не могу… Не знаю, долго ли лежала я подъ гнётомъ моего безсилія помочь кому бы то ни было, но вдругъ отъ глубины души моей, безъ звука и безъ словъ, поднялась мысль и полетѣла, понеслась въ иной невѣдомый край, прося помощи, защиты, спасенія отъ этой гнетущей муки. Часто заставлялъ меня батюшка читать наизусть молитвы, но то были слова, и не знала я, что есть молитва; а въ эту минуту сильное, неудержимое чувство объяло мою душу. Я поняла, что вотъ она и есть настоящая молитва, это унесеніе, это стремленіе души. Словъ я не говорила, я не могла бы сказать ихъ, ибо не было ихъ у меня для выраженія объявшаго меня чувства. Обильныя слезы лились изъ глазъ моихъ, лились безъ конца, горячія, невольныя. И я вскочила съ постели и, движимая неудержимымъ порывомъ, бросилась къ кіоту и упада передъ святыней отцевъ моихъ. Долго ли, мало ли лежала я, какъ бы въ самозабвеніи, я не знаю; знаю только, что, когда я очнулась и пришла въ себя, легко было у меня на сердцѣ и я увѣровала въ помощь и спасеніе. Заснула я безмятежно, въ первый разъ тихо послѣ столькихъ мучительныхъ дней, въ первый разъ послѣ разлуки съ братомъ. Въ эту ночь я познакомилась впервые съ счастіемъ, до тѣхъ поръ мнѣ невѣдомымъ — умѣть молиться всею душою и всѣмъ сердцемъ, а не умомъ однимъ и не словами.

Я была внезапно пробуждена изъ глубокаго сна. Кто-то сильно толкалъ меня и трясъ за руку.

— Кто это? Гдѣ я? Что такое? воскликнула я спросонокъ.

Была еще глубокая ночь. Лампадка тускло горѣла. Передо мною полуодѣтая стояла моя молодая горничная Маша, проводившая жениха на войну и часто приходившая повѣрять свое горе и плакать подлѣ меня.

— Барышня, сказала она, — скорѣе, скорѣе одѣвайтесь. Выходите во дворъ. Всѣ тамъ, всѣ!

— Да что такое, что случилось опять? сказала я съ ужасомъ, одѣваясь второпяхъ. — Конца бѣдамъ не будетъ. Сердце дрожитъ!

— Ничего не случилось, то-есть у насъ въ домѣ все благополучно пока, но я, право, не знаю… На небѣ что-то страшно…

Я выбѣжала на широкій дворъ бабушкинаго дома.

Онъ былъ биткомъ набитъ народомъ. Всѣ были тутъ, — и слуги, и мастеровые, и крестьяне, и женщины, и дѣти; пугливо жались они къ матерямъ и завертывались въ ихъ юпки и панёвы. Всѣ стояли тихо, молча, не шевелясь и, какъ околдованные, глядѣли на небо. На дворѣ было свѣтло, какъ днемъ. Глянула и я вверхъ. Господи! страшно-то какъ! Все небо, сплошь все небо, весь горизонтъ справа налѣво и сверху внизъ пылалъ багровымъ отливомъ. Залито было небо огненною, мѣстами кровавою краскою. Будто багровая пелена застилала его. Темная, осенняя, безлунная ночь превратилась въ яркій день.

— Да это зарево! воскликнула я съ ужасомъ, — зарево огромное, невиданное.

— Москва горитъ, матушка-Москва горитъ, послышалось въ толпѣ, будто ропотъ или стонъ.

И вдругъ, при этомъ словѣ, толпа колыхнулась и внезапно упала на землю. Всѣ — и малые, и большіе, прильнули къ землѣ, и лились на эту холодную, на эту родную землю слезы сыновъ ея. Плачъ ноющій, хватающій за душу плачъ, неудержимый и внезапный, вырвавшійся изъ множества сердецъ, преисполненныхъ однимъ чувствомъ скорби, огласилъ тишину ночную. Страшная ночь! Никогда я ея не забуду.

На другой день пріѣхалъ батюшка. Когда онъ вошелъ и молча обнялъ матушку, мы всѣ испугались. На себя не былъ онъ похожъ. Черты лица его какъ-то осунулись, линіи сжатаго рта казались вырѣзанными на камнѣ, такъ жестоко и неумолимо въѣлось въ нихъ отчаяніе. Цвѣтъ лица желто-черный, глаза горѣли, судорожныя движенія рукъ обличали нестерпимую внутреннюю боль. Онъ страшно похудѣлъ и сгорбился.

Онъ сѣлъ. Его обступили. Вопросы посыпались.

— Все правда, сказалъ онъ медленно, надорваннымъ голосомъ. — Москва давно въ ихъ власти. Армія бездѣйствуетъ, отступила, стоить. Москва горитъ. Супостаты и богохульники зажгли ее со всѣхъ сторонъ. Храмы осквернены. Святыня наша поругана. Въ соборахъ Кремля стоятъ лошади, на престолахъ, ободранныхъ и ограбленныхъ, пируютъ эти изверги…

Онъ замолчалъ, и дрожь пробѣжала по всему его тѣлу.

— Ты боленъ, сказала матушка.

— Нѣтъ, усталъ. Дѣла много, надо спѣшить, спѣшить, выступать… Всякая минута дорога… Пріѣхалъ проститься, завтра выступаемъ… Я переночую.

Но не суждено ему было выступать и со славою умереть за отечество. Въ ту же ночь батюшка занемогъ тяжко нервной горячкой. Матушка мгновенно вышла изъ апатіи, ее объявшей. Она безустанно ходила за больнымъ, днемъ и ночью; двадцать ночей она не раздѣвалась, не ложилась и не позволяла никому ухаживать за батюшкой. Она одна, сама, давала ему лѣкарства, не спускала глазъ съ его блѣднаго, изнуреннаго лица, старалась успокоить его во время страшнаго бреда. На 21-й день онъ успокоился и впалъ въ тихое забытье. Мы ждали доктора съ нетерпѣніемъ и проснувшейся надеждой. Докторъ пріѣхалъ, онъ ѣздилъ каждый день.

— Ну что? Какъ вы его находите? Кажется лучше. Это кризисъ. Онъ спитъ, спросила доктора тетушка Наталья Дмитріевна.

— Да, кризисъ; только вы приготовьте сестрицу и матушку. Отъ этого сна онъ не проснется.

— Докторъ! Докторъ! воскликнула тетушка съ ужасомъ. — Какъ мнѣ готовить? Что я скажу? Онъ жизнь ея жизни, а матушкѣ сынъ родной. Ужели нѣтъ надежды? Никакой?…