Семейство Шалонских - [21]

— Ипатъ. Ипатъ самъ слышалъ. Вечеромъ у барина у Григорія Алексѣевича было собраніе дворянъ. На баринѣ, сказываютъ, лица нѣтъ. Многіе даже прослезились, господа-то, да слуги тоже.

— Гдѣ Ипатъ? Позвать его!

Пришелъ Ипатъ и подтвердилъ слова управляющаго. Сомнѣнія быть не могло.

— Что же это? Что же это? говорила бабушка, крѣпко сжимая свои руки, — стало быть сраженіе-то наши потеряли.

— Сраженія не было. Москву отдали.

— Невозможно это, невозможно. Оставить Москву безъ боя, отдать, столицу отдать, святыню отдать! Господи, что же это! Да быть этого не можетъ!

— Самъ слышалъ своими ушами, матушка-барыня. Григорій-то Алексѣевичъ такъ и затрясся, а другіе господа даже прослезились, самъ я видѣлъ, самъ плакалъ.

Но вся семья отказывалась вѣрить такому ужасу — армія наша прошла черезъ Москву и Москву оставила. Невозможно! Рѣшили послать нарочнаго въ городъ съ письмомъ къ батюшкѣ. Всю эту ночь мы почти что не спали. Кто бродилъ въ большой залѣ, кто сидѣлъ въ углу, кто пытался шить, но бросалъ работу, кто отъ усталости и потрясенія дремалъ на большомъ полукругломъ диванѣ; только далеко за полночь всѣ мы разбрелись по своимъ комнатамъ, но и тамъ не посѣтилъ насъ сонъ. Поутру посланный возвратился съ краткой запиской отъ батюшки. Я и теперь почти наизустъ помню эти строки, только разъ прочитанныя и перечитанныя.

"Всё правда. Москва оставлена безъ бою, и въ нее вступилъ непріятель. Всѣмъ намъ поголовно надо умереть или выгнать врага".

Когда матушка прочла записку прерывавшимся отъ волненія голосомъ, въ диванной поднялись глухія рыданія и вскорѣ, какъ эхо, разошлись по дому, и отовсюду послышался плачъ и стонъ. Плакали горничныя, слуги, плакали въ кухнѣ, въ прачешной, подклѣтѣ; весь домъ былъ объятъ скорбію и погруженъ въ отчаяніе. Потянулись жестокіе дни, въ продолженіе которыхъ забыты были всѣ порядки дома бабушки. Самое распредѣленіе дня, до тѣхъ поръ наблюдаемое нерушимо, совершенно спуталось. Завтракали когда придется, даже обѣдали не всѣ сполна, особливо матушка, часто неприходившая къ обѣду; безъ доклада входили въ домъ дворовые мужики, часто, приходя въ диванную, передавали вѣсти, либо освѣдомлялись, нѣтъ ли чего новаго, либо спрашивали совѣта и просили помощи для уходившихъ въ солдаты сыновей и внуковъ. Много было всякихъ разсказовъ, но одинъ противорѣчилъ другому, а настоящаго положенія дѣлъ никто не зналъ, не знали даже, гдѣ находится наша армія и почему бездѣйствуетъ. Разсказовъ было много. Знали вѣрно одно: Москва оставлена, французъ въ Москвѣ. Много было предположеній.

— А что если французъ пойдетъ дальше?

— Ну, и мы уберемся дальше. Уѣдемъ — не съ нимъ же, не съ нимъ же оставаться. Земля наша велика, не дойдетъ онъ до конца.

— А если онъ дойдетъ?

— Пусть идетъ. Наши соберутъ большую силу, окружатъ — тутъ ему и конецъ.

— А я уѣду въ Вологодское имѣніе, говорила бабушка. — Туда не дойдетъ.

За этими рѣчами слѣдовало общее молчаніе. Каждый думалъ свою думу. Моя душа скорбѣла о матушкѣ. Я знала, что братъ дѣлаетъ свое дѣло и знала также, что помимо нашего, всѣмъ общаго горя, ее сокрушаетъ мучительная тревога о сыновьяхъ и мужѣ. Николашу взялъ съ собою батюшка, а ему только-что минуло 15 лѣтъ. Онъ былъ чрезвычайно малъ ростомъ, худъ и щедушенъ. Матушка боялась за него и все твердила: ребенокъ!

— Оба сына и мужъ… сказала однажды матушка старшей сестрѣ своей, когда та зашла къ ней въ комнату ночью и застала ее сидящею на постели, съ головой, подпертою обѣими руками.

— Ты бы заснула, потушила бы свѣчку.

— Не могу.

Однажды дней черезъ семь послѣ того, какъ мы узнали о занятіи Москвы, мы какъ-то раньше обыкновеннаго разошлись по своимъ комнатамъ. Всѣ мы были нравственно и физически измучены и начинали спать отъ утомленія. Мнѣ хотѣлось зайти къ матушкѣ, но я не посмѣла. Ея печаль и порою отчаяніе были свойства суроваго. Она не любила, чтобы къ ней входили, чтобы говорили съ ней или цѣловали ее. Она выносила нетерпѣливо не только наши ласки, но даже заботливость и ласки матери. Все ей было въ тягость, все раздражало ее, хотя она силилась подавить въ себѣ это раздраженіе. Другимъ было легче. Бабушка, кроткая и богомольная, неустанно молилась. Многія тетушки, добрыя и безхарактерныя, покорялись, старшая тетка безустанно поносила французовъ и тѣмъ отводила душу; но всѣ онѣ въ усиленномъ трудѣ, шитьѣ, кройкѣ искали хотя минутнаго развлеченія. Матушка не могла дѣлать ни того, ни другаго — сердце ея ожесточилось и одеревенѣло.

Раздумывая обо всемъ этомъ, я раздѣлась и легла въ постель, но сонъ бѣжалъ отъ глазъ моихъ. Я потушила свѣчи. Лампада горѣла передъ кіотами, и огонекъ ея игралъ и переливался на позолоченныхъ ризахъ и вѣнцахъ. Темные лики иконъ выдавались рѣзко изъ блестящихъ окладовъ, украшенныхъ каменьями. Тишина была полная; только сердце мое билось мучительно.

"И что я тутъ дѣлаю? И для кого нужна я?" думалось мнѣ. "Помочь я никому не могу, ни для кого не нужна, и во времена такихъ бѣдствій ничѣмъ не могу потрудиться. Зачѣмъ я не мужчина! Ушла бы я за братомъ, ни на шагъ бы не отстала отъ него, были бы вмѣстѣ съ нимъ и умерла бы вмѣстѣ съ нимъ, или бы побѣдили мы… что теперь? И зачѣмъ мнѣ моя молодость, здоровье и сила?… "