— Не узнал?
Карлос не мог припомнить.
— Твой бывший пациент! Чарли!
Карлос всплеснул руками. Чарли! Его маленький пациент! Ах, вот и свидетельство, что сам он уже немолод! А мальчуган хорош!
— Да, он очень мил. И весьма дружен с одним стариком, всегда с ним вместе… Но Чарли наверняка здесь С матерью, она где-нибудь прогуливается поблизости. Мы ее непременно встретим…
И они пошли по Авениде, посматривая по сторонам. И тут же увидели Эузебиозиньо. Он выглядел еще более мрачным и болезненным, а с ним под руку шла могучего телосложения дама, с ярким румянцем, в шелковом платье ананасного цвета. Они шли не торопясь, наслаждаясь солнцем. Эузебио даже не заметил друзей; понурый и вялый, он смотрел сквозь темные стекла пенсне на собственную тень, которая медленно двигалась рядом.
— Это страшилище — его жена, — пояснил Эга. — До того, как ты знаешь, наш Эузебио развлекался в домах терпимости, а потом влюбился в эту девицу. Ее отец, владелец ломбарда, как-то вечером застал их на лестнице за недозволенными удовольствиями… Что там было! Эузебио пришлось жениться. С тех пор его нигде не видно… Говорят, жена его поколачивает.
— Храни ее бог!
— Аминь!
Карлос, вспомнив о взбучке, заданной им Эузебио после истории с «Рогом Дьявола», поинтересовался, что поделывает Палма-Жеребец? Сей достойный субъект все еще загрязняет воздух вселенной своим присутствием? Загрязняет, ответил Эга. Литературу, правда, оставил и сделался доверенным лицом министра Карнейро; водит его испанку в театр, словно даму, под руку и усердно исполняет его политические поручения.
— Того гляди и сам станет депутатом, — добавил Эга. — А если у нас все так пойдет и дальше, то будет еще и министром… Уже поздно, Карлиньос. Может, сядем в экипаж и поедем в «Букетик»?
Было уже четыре часа, недолгое зимнее солнце побледнело.
Сели в экипаж. На Росио проехали мимо Аленкара, тот помахал им рукой. И тогда Карлос воскликнул, дав волю удивлению, испытанному им еще утром в «Брагансе»:
— Послушай, Эга. Ты теперь вроде близко сошелся с Аленкаром! Что за перемена?
Да, Эга теперь в самом деле высоко ценит Аленкара. Во-первых, в этом насквозь фальшивом Лиссабоне Аленкар остается единственным настоящим португальцем. Среди повального мошенничества он не утратил благородной честности. Кроме того, в нем есть верность, доброта, великодушие. Его отношение к маленькой племяннице трогательно. Он прекрасно воспитан, и наши молодые люди могут позавидовать его манерам. Небольшое пристрастие к вину не вредит его лирическому облику. И наконец, при нынешнем закате литературы стихи Аленкара выделяются правильностью, простотой, остатками искренних чувств. Как видишь, он — весьма достойный уважения бард.
— Вот, Карлиньос, до чего мы дошли! Поистине это ярче всего свидетельствует об ужасающем упадке Португалии за последние тридцать лет: мы настолько утратили наш характер и наш талант, что старый Томас, автор «Цветка страдания», Аленкар д'Аленкер, вдруг обретает черты Гения и Праведника!
Они все еще говорили о Португалии и ее бедах, когда экипаж остановился. С каким волнением увидел Карлос строгий фасад «Букетика», закрытые ставнями окошки под самой крышей, большой букет подсолнухов на изразцовом панно. На шум экипажа из дверей вышел Виласа, натягивая желтые перчатки. Он погрузнел, и весь его облик, от новой шляпы до серебряного набалдашника трости, говорил о важности его роли управляющего и почти полного хозяина этого просторного дома во время долгого изгнания Карлоса. Он тотчас представил Карлосу старого садовника, который жил тут с женой и сыном, охраняя пустой особняк. Потом выразил радость по поводу встречи друзей. И добавил, ласково-фамильярно похлопав Карлоса по плечу:
— А я, после того как мы расстались на вокзале Санта-Аполония, принял ванну в «Центральном» и не ложился. Большое удобство этот sleeping-car![173] Что касается прогресса, наша Португалия не хуже других! Я еще нужен вашей милости?
— Нет, благодарю, Виласа. Мы пройдемся по дому… Приходите обедать с нами. В шесть! Но только без опоздания, заказаны особые блюда…
Карлос с Эгой прошли через патио. Там еще сохранились рыцарские резные дубовые скамьи, торжественные, как хоры собора. Наверху, однако, прихожая без мебели, без обивки, с голыми стенами выглядела печально. Восточные материи, украшавшие ее наподобие шатра, мавританские подносы, блестевшие медью, статуя «Купальщицы», которая с опасливой улыбкой касается ножкой воды, — все это украшало теперь апартаменты Карлоса в Париже; в углу были составлены готовые к отправке другие ящики, в которых были упакованы лучшие фаянсовые изделия, вывезенные из «Берлоги». В просторном коридоре, где пол уже не был устлан ковром, их шаги прозвучали, как в покинутом монастыре. Потемневшие картины на библейские сюжеты являли в скудном освещении то костлявое плечо отшельника, то бледный оскал черепа. Холод пробирал до костей. Эга поднял воротник пальто.
В парадной зале мебель, обитая парчой цвета мха, была укутана, словно саванами, полотняными простынями, и от нее, как от мумий, пахло скипидаром и камфорой. А на полотне Констебля, прислоненном к стене, графиня де Руна, приподняв свою алую амазонку, казалось, хотела шагнуть за багетовую раму, чтобы тоже уйти отсюда и довершить распад несчастной семьи.
