Семейство Майя - [238]

— Если вы поспешите, то еще застанете ее внизу. Бегите!

— Кого?

— Адозинду!.. В голубом платье, с белыми перьями на шляпе… Скорее… Жоан Элизео сунул ей под ноги трость, и она растянулась на земле, вот была картина… Торопитесь!

Двумя прыжками длинноногий юнец возвратился к своим приятелям, а те, замолчав, с провинциальным любопытством разглядывали никому из них не знакомого элегантного спутника Эги. Тем временем Эга объяснял Карлосу про балконы и юнцов:

— Это парни из «Turf»[169], нового клуба, бывшего Жокей-клуба из Соломенного переулка; играют по маленькой, довольно милый народ… И, как видишь, всегда готовы — с этими полотнищами и всем прочим — встретить процессию Спасителя на Скорбном пути, если ей случится пройти мимо.

Потом они шли по Новой улице Алмады, и Эга рассказал об Адозинде. Недели две назад он ужинал с компанией у Силвы после Сан-Карлоса, и там вдруг перед ними предстала эта немыслимая особа, вся в красном, без надобности раскатывавшая звук «р» и вставлявшая его во все слова; она спросила их о «виррконте…». Каком «виррконте»? Толком она не знала. «Виррконт, которрого она встретила в крролизее». Она усаживается, ей предлагают шампанского, и дона Адозинда показывает себя во всем блеске! Невероятное существо! Заговорили о политике, о министерстве, о дефиците. Дона Адозинда тут же заявляет, что прекрасно знакома с Дефицитом — он славный парень… Дефицит — славный парень? Взрыв смеха! Дона Адозинда сердится, утверждает, что ездила с ним в Синтру и что он — идеальный кавалер, служит в Английском банке… Дефицит служит в Английском банке? Крики, завывания, рев! И этот беспрерывный громовой хохот не прекращался до пяти утра, пока дону Адозинду не разыграли в лотерею и она не досталась Телесу!.. Незабываемая ночь!

— Поистине легендарная оргия, — смеясь, сказал Карлос, — ну просто ночь Гелиогабала или графа д'Орсэ…

Эга встал на защиту своей веселой ночи. Чудеснее не было ночи во всей Европе, при любой цивилизации! Хотел бы он посмотреть, проведет ли кто-нибудь подобную ночь в Париже, в унылом и тривиальном «Grand-Treize»[170], или в Лондоне, в корректном и нудно-безвкусном «Бристоле»! Если что и делает жизнь сносной, так это добрый смех. Ведь в Европе человек с утонченным вкусом уже не смеется — лишь холодно и вяло усмехается. Только мы здесь, в этом диком уголке мира, сохраняем еще этот высший дар, эту благословенную утеху — смех до упаду!

— На что ты воззрился?

Карлос стоял перед домом, где когда-то помещался его врачебный кабинет; теперь, судя по дощечке, там была мастерская модистки. И оба друга невольно погрузились в воспоминания о прошлом. Как много пустых часов провел там Карлос за чтением журнала «Обозрение Старого и Нового света», тщетно ожидая пациентов и свято веря в радости труда!.. А однажды утром там появился Эга в своей бесподобной меховой шубе, готовый за одну зиму переделать старую и косную Португалию!

— И чем все кончилось!

— И чем все кончилось! Но посмеялись мы вволю! А помнишь тот вечер, когда бедняга маркиз хотел привести в твой кабинет Паку, чтобы использовать наконец диван, уместный разве что в серале?..

Карлос издал горестное восклицание. Бедный маркиз! Одно из самых сильных потрясений для Карлоса в последние годы — внезапная смерть маркиза за завтраком и чтением заурядных газетных новостей! Пересекая медленным шагом Росио, они вспомнили и других ушедших в мир иной: несчастную дону Марию да Кунья, умершую от водянки; дона Диого, под конец жизни женившегося на кухарке; доброго Секейру, который испустил дух в наемной карете, возвращаясь с ипподрома…

— Скажи, — спросил Эга, — ты видел в Лондоне Крафта?

— Видел, — ответил Карлос. — Он купил себе миленький домик возле Ричмонда… Но сам он сильно постарел, все время жалуется на печень. И, к сожалению, много пьет. Жаль!

Он осведомился о Тавейре. Красавец Тавейра, рассказал Эга, уже более десяти лет подвизается в министерстве и на Шиадо. Немного поседел, вечно на мели, по обыкновению, содержит какую-нибудь испанку, все еще задает тон в Сан-Карлосе, а вечером у Гаванского Дома со сладострастием твердит: «Пропащая страна!» В общем, превосходный образчик утонченного лиссабонца.

— А этот осел Стейнброкен?

— Посол в Афинах! — воскликнул Карлос. — Среди классических руин!

Мысль о том, что Стейнброкен — в Древней Элладе, весьма их позабавила. Эга живо представил себе глупого добряка Стейнброкена, затянутого в крахмальный воротничок и дипломатически рассуждающего о Сократе: «Oh, il est tres fort, il est excessivement fort!»[171] Или как он бормочет о битве при Фермопилах, боясь себя скомпрометировать: «C'est tres grave, c'est excessivement grave!»[172] Стоит посетить Грецию, чтобы посмотреть на него!

Вдруг Эга остановился:

— Ну вот тебе и Авенида! А?.. Здесь недурно!

На широком пространстве, куда выходил мирный и шумящий листвой Городской бульвар, обелиск с бронзовыми барельефами на пьедестале вздымал белосахарное острие в ясном мерцании зимнего света; а большие шары окружавших его фонарей сверкали на солнце, прозрачно искрясь, словно подвешенные в воздухе огромные мыльные пузыри. По обе стороны тянулись массивные, разной высоты здания, прямые и внушительные; они блестели свежей краской; на балконах красовались вазоны с агавами; в патио, выложенными черно-белыми плитами, покуривали швейцары; эти вытянутые в два ряда щегольские дома напомнили Карлосу семьи, некогда выстраивавшиеся по обе стороны бульвара после мессы в час дня, чтобы послушать оркестр, — все по-воскресному нарядные, в кашемире и шелке. Каменные плиты Авениды сияли ослепительной белизной. Тут и там одинокие кусты ежились на ветру бледной редкой листвой. А дальше зеленый холм, густо покрытый деревьями, возвышаясь над Грушевой долиной, придавал неожиданно сельское завершение этому недолгому буйству дешевого великолепия — перестройка, предпринятая с целью преобразовать старый город, тут же заглохла, задохнувшись в грудах щебня.