Семейство Майя - [229]

Карлос исходил мукой при виде этого скорбного зрелища. Его отчаяние было безмерным оттого, что дед ушел навсегда, не простившись с ним, не сказав ему доброго слова. Ничего! Только тот ужасный тоскующий взгляд, когда он ночью шел мимо него с горящей свечой в руке. Уже тогда он шел навстречу своей смерти. Дед знал все, оттого и умер!

Подошел Эта и жестом указал, в каком они виде: он — в халате, Карлос — в пальто поверх ночной рубашки.

— Надо пойти одеться.

— Да, пойдем, — кивнул Карлос.

Но не тронулся с места. Эга мягко потянул его за руку. Карлос повлекся за ним, как сомнамбула, медленно вытирая платком лоб и бороду. И в коридоре вдруг заломил в отчаянии руки и снова зарыдал, изливая мучительное чувство своей вины:

— Эга, милый Эга! Дедушка видел меня сегодня утром, когда я вернулся домой! Прошел мимо и ничего мне не сказал… Он знал все, это. его и убило!..

Эга увел его, стал утешать, доказывать, что Карлос ошибается. Зачем так думать! Афонсо было уже почти восемьдесят лет, и он страдал болезнью сердца… Сколько раз они со страхом говорили об этом после его возвращения из Санта-Олавии! Бессмысленно теперь усугублять свое несчастье подобными предположениями!

Опустив глаза, Карлос медленно прошептал, словно про себя:

— Нет! Как ни странно, это не делает меня более несчастным! В этом я вижу мою кару… И я хочу, чтоб это было моей карой… Я чувствую себя совсем крошечным и ничтожным перед тем, кто меня так покарал. Сегодня утром я задумал убить себя. Но теперь — нет! Моя кара — жить, будучи мертвым… И мучает меня только то, что он не сказал мне «прощай»!

И снова из глаз его полились слезы, но уже тихие, унимающие боль. Эга, как ребенка, повел его в спальню. Усадил на софу и оставил там: Карлос, держа у глаз платок, непрерывно плакал тихими слезами, которые облегчали ему сердце и смывали с него ужасные, мучительные тревоги, душившие его в последние дни.

В полдень Эга одевался у себя наверху, когда в его комнату, простирая к нему руки, ворвался Виласа:

— Как это случилось? Как?

Батиста послал за ним лакея, но тот мало что мог рассказать. Только что внизу Карлос, бедняга, обнял его, заливаясь слезами, и не мог говорить, попросил подняться к Эге… И вот он здесь.

— Но как это случилось? Так внезапно!..

Эга коротко рассказал, как Афонсо утром нашли в саду у каменного стола. Послали за доктором Азеведо, но все уже было кончено!

Виласа схватился за голову:

— Как страшно! Вы подумайте, друг мой! Его убила эта женщина, она появилась здесь и убила его! Он не смог оправиться от этого потрясения и больше уже никогда не был прежним Афонсо. Никогда! Вот так!

Рассеянно брызгая одеколоном на платок, Эга ответил:

— Да, пожалуй; потрясение, и прожитые восемьдесят лет, и нежелание заботиться о себе, и болезнь сердца.

Поговорили о похоронах: они должны быть простыми, как и подобает столь простому человеку. До того как тело будет перевезено в Санта-Олавию, можно будет поместить его в фамильном склепе маркиза.

Виласа в раздумье почесал подбородок:

— У меня тоже есть склеп. Его велел построить для моего отца сам сеньор Афонсо да Майа, прими, господь, его душу… Я думаю, что тело прекрасно пролежит там несколько дней. Тогда не придется никого просить, а для меня это была бы большая честь…

Эга согласился. Потом обсудили все остальное: оповещения, час похорон, доставку гроба. Наконец Виласа, взглянув на часы, со вздохом встал:

— Что ж, отправлюсь выполнять мои скорбные обязанности! И потом вернусь сюда: хочу взглянуть на него в последний раз, когда его обрядят. Кто мог подумать! Еще позавчера я играл с ним в карты… И выиграл у бедняги три мильрейса!

Слезы подступили у него к горлу, и он выбежал из комнаты, прижимая к глазам платок.

Когда Эга сошел вниз, Карлос в полном трауре сидел за бюро, перед ним лежал чистый лист бумаги. Он тотчас встал и бросил перо.

— Не могу!.. Напиши ей ты, в двух словах.

Эга молча взял перо и написал короткую записку. Она гласила: «Дорогая сеньора! Сегодня утром сеньор Афонсо да Майа скоропостижно скончался от апоплексического удара. В столь скорбную минуту Карлос не в силах писать сам и просит меня сообщить вам эту печальную весть. Примите и проч.». Читать записку Карлосу Эга не стал. Батиста принес на подносе завтрак, и Эга попросил его послать лакея отнести письмо на улицу Святого Франциска. Батиста шепнул Эге:

— Надо бы не забыть о траурных ливреях для слуг…

— Сеньор Виласа распорядится.

Наскоро выпили чаю, поставив поднос на бюро. Потом Эга написал записку дону Диого и Секейре, самым старым друзьям Афонсо; в два часа доставили гроб, и можно было одевать покойника. Карлос не пожелал, чтобы к телу деда прикасались чужие руки. Он и Эга с помощью Батисты, скрепясь душой во имя долга, обмыли тело, одели и положили в огромный дубовый гроб, обитый светлым атласом, куда Карлос положил и портрет бабушки Руна. Днем с помощью Виласы, вернувшегося «взглянуть в последний раз на хозяина», спустили гроб в кабинет Афонсо, где Эга не стал ничего менять, и, лишенный траурного убранства, кабинет с алым штофом, резными этажерками и письменным столом черного дерева, загроможденным книгами, сохранил строгую атмосферу любознательности и покоя. Для гроба внесли и сдвинули два больших стола и покрыли их хранившейся в доме черной бархатной скатертью с шитым золотом гербом. Наверху рубенсовский Христос раскинул руки на кресте в багровых лучах заката. По бокам гроба горели двенадцать свечей в серебряных подсвечниках. Большие ветви оранжерейных пальм скрещивались у изголовья, среди букетов камелий. Эга сжег немного ладана в двух бронзовых курильницах.