Семейство Майя - [227]

Он уже думал об этом… Думал вчера… И тогда ему явственно предстал другой ужас, высшая кара, ожидающая его в том одиночестве, в котором он себя замурует. Приближение этого ужаса еще прошлой ночью вызвало у него дрожь, а нынче ночью, рядом с уснувшей Марией, он почувствовал, как он надвигается на него холодом предсмертной агонии.

Откуда-то из глубин его души поднималось уже заметное пресыщение ею, отвращение к ней, вызываемое сознанием, что она одной с ним крови!.. Отвращение чувственное, плотское, дрожью пробегающее по коже. Вначале отвращение к ее аромату, витавшему в спальне; его одежда и кожа впитывали этот аромат с легкой примесью жасмина, который некогда так волновал его, а теперь сделался неприятен настолько, что вчера он, чтобы заглушить жасминный дух, облил себя с головы до ног одеколоном. Потом отвращение к ее телу, которое прежде восхищало его своим подобием изваянному в мраморе идеалу и вдруг предстало перед ним таким, каким оно было на самом деле: слишком сильным, мускулистым, с длинными, как у дикой амазонки, руками и ногами и пышными формами самки, созданной для наслаждения. В ее распущенных золотистых волосах ему вдруг почудилась жесткая львиная грива. Ее объятия нынче ночью испугали его, словно это была хватка коварного и жадного зверя, который собирался его пожрать… Ее руки, пылко обнимая его и прижимая к упругой, прекрасной груди, по-прежнему зажигали в нем жар желания. Но едва последний стон страсти замирал на его губах, он спешил незаметно отодвинуться на край постели, побуждаемый все тем же смутным страхом; и, лежа неподвижно, забившись под одеяло, он, затерянный в глубине беспредельной печали, невольно думал о другой жизни, которую мог бы вести далеко отсюда, в простом доме, открытом солнцу, с женой, принадлежащей ему по закону, прелестным цветком домашнего очага, хрупкой, скромной и стыдливой, которая не издавала бы сладострастных воплей и не душилась бы такими крепкими духами! Увы, у него уже не было больше сомнений… Если он уедет с ней куда-нибудь, то очень скоро познает весь невыразимый ужас физического отвращения. И что тогда ему останется делать, когда страсть — единственное оправдание его преступления — исчезнет, а он навсегда будет связан с женщиной, ненавистной ему, которая приходится ему… Останется только одно — покончить с собой!

Но сможет ли он начать новую жизнь, после того как провел с нею хотя бы одну-единственную ночь, вполне сознавая разделяющее их кровное родство? Даже если у него достанет воли и самообладания, чтобы заглушить в себе это позорнейшее воспоминание, оно будет жить в сердце его деда и в сердце его друга. Эта омерзительная тайна встанет между ним и ими, она все замарает, отравит. Дальнейшая жизнь не сулит ему ничего, кроме невыносимых мук… Что делать, святый боже, что делать?! О, если бы кто-нибудь мог дать ему совет, добрый совет! Он приближался к дому с единственным желанием — броситься к ногам какого-нибудь святого, излить перед ним свою сердечную боль и умолять о снисхождении и милосердии! Но увы! Где найти святого?

Перед «Букетиком» еще горели фонари. Он тихонько открыл дверь. Осторожно ступая, поднялся по ступеням; вишневый бархат заглушал его шаги. На площадке он стал на ощупь отыскивать свечу, как вдруг сквозь наполовину раздвинутые портьеры увидел в глубине дома движущийся свет. Испуганно отпрянул, притаился в углу. Свет приближался, становясь ярче; медленные, тяжелые шаги по ковру; показалось пламя свечи, а за ним — дед в ночной рубашке, бледный, безмолвный, огромный, похожий на привидение. Карлос замер, затаив дыхание; и глаза Афонсо, красные, обезумевшие от ужаса, остановились на нем, приковались к нему, пронизывая насквозь его душу и читая в ней его тайну. Затем старик с трясущейся головой без единого слова пересек площадку, где вишневый бархат в пламени свечи казался облитым кровью, и шаги его стихли в глубине дома, медленные, приглушенные, замирающие, словно последние шаги в его жизни.

Карлос, войдя в свою комнату в потемках, налетел на софу и упал на нее ничком, уткнувшись лицом в ладони, без мыслей, без чувств, видя лишь, как бледный старик снова и снова проходит мимо него, словно гигантский призрак с желтым светом в руке. Безмерная усталость и безразличие ко всему на свете овладели им; и лишь одно желание, возникнув, не отступало — желание лежать без движения где-нибудь в мертвой тишине и полной темноте… Так он пришел к мысли о смерти. Она — лучший целитель, надежное прибежище. Почему не пойти ей навстречу? Несколько гран опия — и он получит полный покой…

Эта мысль принесла ему облегчение и утешение, и он долго упивался ею. Исхлестанный неистовой бурей страстей, он вдруг очутился перед открытой дверью, манившей его уютным мраком и тишиной… Легкий шум — щебет птицы за окном — возвестил ему о восходе солнца и начале дня. Он встал, шатаясь от слабости, заставил себя раздеться. И лег в постель, лицом в подушку, чтобы снова погрузиться в сладостную апатию, предвкушение смерти, и в часы, которые ему еще остались, не видеть, не видеть ничего на этой земле.