Семейство Майя - [214]

Внезапно дверь открылась, и Карлос, входя, воскликнул:

— Что так рано? Мне сказал внизу Батиста… Какая-нибудь история? Поединок?

На нем было застегнутое на все пуговицы пальто с поднятым воротником, которое скрывало белый галстук; после вечера он поспешил на улицу Святого Франциска и только сейчас вернулся оттуда: минуту назад Эга слышал шум подъехавшего экипажа.

Эга сел на постели и, потянувшись за папиросами, лежавшими на ночном столике, пробормотал, зевая, что накануне договорился с Тавейрой о поездке в Синтру… На всякий случай попросил себя разбудить… Но он проснулся разбитым и вряд ли поедет…

— Как погода?

Карлос подошел к окну поднять занавеску. У окна, на рабочем столике, лежала шкатулка Марии Монфорте, завернутая в «Rappel». Эга тут же решил: «Если заметит и спросит — скажу все!» Его бедное сердце тревожно заколотилось. Но вот штора с трудом поддалась, и солнце озарило столик… Карлоса сверток не заинтересовал. Эга вздохнул с облегчением.

— Значит, в Синтру? — спросил Карлос, садясь в ногах постели. — В самом деле, недурно прокатиться… Мария вчера тоже говорила о Синтре… А что, если нам поехать вчетвером?

Он посмотрел на часы, рассчитывая, сколько времени понадобится, чтобы запрячь лошадей и предупредить Марию.

— Видишь ли, — поспешил возразить перепуганный Эга, беря со столика монокль, — Тавейра говорил, что мы поедем с девицами…

Карлос в ужасе пожал плечами. Что за нелепость ехать с девицами в Синтру днем!.. Вечером, в сумерках, навеселе — куда ни шло… Но при свете божьем! Не иначе как с Толстой Лолой, а?

Эга в ответ принялся что-то путано объяснять, протирая монокль уголком платка. Нет, это вовсе не испанки… Напротив, это скромные девушки, модистки… Он давно обещал одной из них — дочери Симоэнса, разорившегося обойщика, — свозить ее в Синтру. Весьма порядочная семья!..

Выслушав сбивчивые оправдания Эги, Карлос отказался от своего намерения.

— Ну хорошо! Пойду приму ванну, а потом займусь делами… А ты, если поедешь, привези мне сладких пирожков для Розы, она их любит!..

Как только Карлос вышел, Эга застыл, скрестив на груди руки, обескураженный, сокрушенный; теперь он твердо знал, что никогда у него недостанет смелости «сказать все». Что же делать?.. И вновь он безотчетно укрылся за мыслью обратиться к Виласе и вручить ему шкатулку Марии Монфорте. Нет человека честнее и практичнее; и в силу самой уравновешенности своего буржуазного ума он лучше, чем кто бы то ни было, без паники и нервозности, может найти выход из этой катастрофы. И это «отсутствие нервов» у Виласы окончательно убедило Эгу в правильности его выбора.

Он соскочил с кровати, нетерпеливо позвонил. В ожидании слуги накинул на плечи халат и подошел к столику посмотреть шкатулку Марии Монфорте. Она в самом деле походила на ящичек для сигар и была завернута в бумагу, сильно загрязненную и потертую, с остатками сургуча, на котором еще виден был девиз, должно быть, Марии Монфорте: «Pro Amore»[154]. На бумаге было написано далеко не изысканным почерком: «Monsieur Guimaran, a Paris». Заслышав шаги лакея, Эга набросил на шкатулку полотенце, висевшее рядом на спинке стула. И через полчаса он уже катил по Атерро в открытой коляске, немного оживившись, и глубоко вдыхал чудесный утренний воздух, свежий и прохладный, наслаждаться которым ему доводилось так редко.

К сожалению, Виласу он уже не застал, и служанка толком не могла сказать, куда тот уехал: то ли в контору, то ли в Алфейте для какого-то осмотра… Эга бросился в контору на улицу Серебра. Сеньор Виласа еще не приходил…

— А в котором часу придет?

Конторщик, тощий парень, то и дело крутя спускавшуюся по жилету цепочку с кораллами, пробормотал, что сеньор Виласа, вероятно, не замедлит явиться, если только не уехал на девятичасовом пароходе в Алфейте… Эга вышел из конторы в отчаянии.

— В кафе Тавареса, — сказал он кучеру.

В кафе Тавареса, пустом в этот час, официант подметал пол. Дожидаясь завтрака, Эга просмотрел газеты. Все они писали о вечере очень кратко, обещая позже дать критический разбор этого блестящего состязания талантов. Только «Иллюстрированная газета» не пожалела глубокомысленных эпитетов, назвав Руфино «грандиозным», Кружеса — «подающим надежды»; что до Аленкара и его «Демократии», то «Газета», отделяя философию от поэзии, в почтительных тонах напоминала, что не все философские идеалы, прекрасные, как миражи в пустыне, могут быть воплощены в социальном опыте; однако поэту, творцу столь прекрасных образов, столь неожиданных строф, «Газета» рукоплескала без раздумья и кричала: «Браво! Браво!» Было много и других образчиков тупоумия. Приводился также перечень тех, кого «Газета» заметила, и среди них «выделялся своим моноклем и тонким профилем Жоан да Эга, мастер ослепительных парадоксов». Эга улыбнулся, поглаживая усы. Тут как раз принесли шипевший на сковородке бифштекс. Эга отложил «Газету», сказав себе: «Недурно написано!»

Бифштекс был великолепен, за ним последовали холодная куропатка, желе из ананаса, крепкий кофе, и Эга почувствовал, как наконец редеет тот мрак, что со вчерашнего вечера окутывал его душу. Собственно говоря, подумал он, закуривая сигару и бросая взгляд на часы, эта беда грозит Карлосу лишь потерей красивой любовницы. И эта потеря, которая нынче заставит его страдать, разве не будет впоследствии вознаграждена? На будущем Карлоса до сего дня лежала тень — брачное обещание, связывающее его словом чести с женщиной весьма привлекательной, но с прошлым, в котором полно бразильцев и ирландцев… Ее красота окружает все поэтическим ореолом, но сколько времени продлится это очарование, это сияние богини, спустившейся на землю?.. Быть может, в шкатулке Гимараэнса — избавление, дарованное судьбой? Пройдут годы, Карлос утешится, забудет свои страдания, и перед ним, свободным, богатым, вновь распахнется необъятный мир!