Семейщина - [5]

— Пресвятая богородица… как горю помочь-то! Батюшки светы… скажи на милость!

— Поможешь тут!.. — зло кинул Иван Финогеныч.

Сухая злость закипала у него в груди — не на сына, не на Андрюху, нет, — на враждебные силы мира, спускающиеся в тихую обитель стародавнего житья, на грозные силы, несущие семейским винный угар, бабье распутство, чего раньше не было и в помине. А то, что первыми, как ему казалось, потерпели от этого распутства его сын, его семья, он сам, — в этом увидал Иван Финогеныч особое себе предостережение…

Палагея принялась горько, с обидой, плакать, словно и она была обманута вместе с Любимым сыном.

— Замолчи ты! — прикрищул Иван Финогеныч. — Не трави сердце хоть ты-то!

Андрей понимал: бессильны помочь батька с маткой, не властен разорвать связанное в церкви и сам уставщик. Пуще всего бессилен он сам, Андрюха, перед охранителями древнего закона, перед стариками, перед старухами…

— Богом данная, венчанная, — будь она проклята!..

В безысходности своего несчастья он будто увидал впереди просвечивающую щель, готов был кинуться к этой светлой полоске: покрыть чужой грех, молчком пережить позор и срамоту, не калечить жизнь. Но нет, обманная эта полоска: тот первый… раньше ли других подымет он его на смех, осрамит перед девками, перед парнями? Весь Кандабай, вся деревня засмеет, не даст проходу. Шила в мешке не утаишь, нет!..

Выхода не видать.

Не видел его и Финогеныч. Явиться к свату Никите, ругать его, — почему не доглядал за дочкой? — пуще пойдет огласка. Съездить к уставщику, к Ипату Ипатычу? Божий человек не властен над божьими установлениями.

— Не знай, парень… — потерянно молвил он.

Ничего не решила семья. Чтобы отвлечь Андрея от горестных дум, утишить его печаль, Иван Финогеныч увел его на три дня в дальнюю чащебу дабана (Дабан — крутой подъем, хребет (бурятск.) Название многих хребтов в Забайкалье: Хамар-Дабан, Цаган-Дабан и др.), и там как бешеные гнали они по логам и опушкам перепуганного, мечущегося из стороны в сторону, огромного желтого зверя. Ожесточенный погоней изюбрь задыхался. Но ему ли было уйти от преследователей, от Андрея, которой в свистящем лыжном беге, в хлесте окоченелых веток по лицу, в опасности предстоящей схватки нашел сейчас верный способ на время забыть свое, тучей нависшее над ним, неизбывное горе.

5

Дементей радовался всему, и тому, что призыв благополучно минул — не забрали в солдаты, и тому, что судьба послала ему Устинью — первейшая хозяйка-домовница и ласковая к мужику чернобровая красотка, и тому, что батька, переселившись на заимку, оставил его в деревне самостоятельным хозяином. Голубые с поволокой глаза его весело поблескивали, когда он обходил завозни, амбары, засадки, погребицы. В амбаре полные сусеки зерна и муки, туго набитые кожаные тулуны про запас в углах стоят.

— Дал господь урожай!

На днях отвез он с братом Андреем мешков пятнадцать в Завод на продажу, копейка в избе не переводится. Сызнова надо везти, сызнова покупать обнову Устинье Семеновне, кашемировую шаль или шелку на новый сарафан, — пусть складывает в обитый ленточной жестью высокий сундук. Семеновне надо еще бравый платок на праздничную кичку. Мужикам тоже надобно товаришку на одежу, нужно и веревок и гвоздей.

Гладкое, обтянутое темно-красной лоснящейся кожей, раздавшееся лицо Дементея выражало сытость, покой и довольство. Он бодро встряхивал большою, в русых кольцах, кудлатой головой…

В воскресные дни, когда можно было вдоволь поспать и вкусно поесть, Дементей чувствовал себя особенно благодушно. Вот и сегодня, поднявшись с постели чуть не в полдень, он глянул в небольшое круглое зеркальце на передней стене под вышитым рушником, провел рукою по мясистому носу, по жидкой бородке, потом по завитушкам, падающим на высокий лоб, улыбнулся, перевел глаза к печке, где, торопясь насадить воскресной обед, гремела заслонкой Устинья.

Со двора, где ярко светило зимнее солнце, шумно пошаркав в сенцах обутками, вошла Анисья. В распахнутую на миг дверь вполз морозный туман.

— Студено! — пряча глаза, сказала она. — Убралась.

— Убралась — и хорошо, обедать станем, — отозвался Дементей.

Он оглядел коренастую фигуру невестки, ухмыльнулся про себя: «Экая кобыла! Аккуратности Устиньиной нету, чисто колода. И что Андрюха выбирал! Не было ему девок в деревне, господи».

Анисья торопко скрылась за печкой.

«И чего она хоронится? Как прибитая ходит…» — Дементей припомнил, как из горницы, где спали пять дней назад — первую ночь — молодые, он сквозь сон слышал бранные крики брата, женский плач, а наутро Андрей сидел за столом сумный, сразу после чая вскочил на Пегашку и умчался к батьке.

— Зачем он? — удивился тогда Дементей.

— Не сказывал, — будто поперхнулась молодуха… «Неладно у них что-то, — подумал Дементей, грех промеж них приключился. Что за оказия?» Тут он с еще большей веселостью обернулся к Устинье, — у него такой оказии не было и не бывать! Любуясь женою, он уже забыл о странном поведении брата и Анисьи.

Тем временем Устинья расставила на столе посуду, налила в пузатую чашку щей из чугуна и кромсала двумя ножами мясо в корыте.

— Давайте садиться, Иваныч, — управившись, сказала она певуче.