Семейщина - [39]

— Намедни из волости заказывали… езжай!

На выезде из деревни — в проулке, у назьмов — дорогу вершникам загородил Емеля Дурачок. Был он, по обыкновению, бос, в распущенной красной рубахе без пояса.

Болезненно наморщив правую щеку и нос и запрокидывая лицо к небу, Емеля что-то гнусаво закричал, — эта его повадка всем давно примелькалась. От дурацкого вскрика кони прянули в сторону.

— Хвороба тебя носит! Уйди, нечистая сила! — угрожающе взмахнул концом повода Елизар Константиныч.

Емеля отскочил к изгороди, вдруг сорвался, точно его подтолкнули, бросился бежать в деревню, оглашая утреннюю тишь жутким ревом.

— Эк его, дурака! Один он и встрелся… боле, кажись, никто не видал нас? — встревожился Елизар Константиныч.

— Дурак… С дурака велик ли спрос, — успокоил Астаха… Хрюкая и всхлипывая, распугивая вылезших поутру за ворота ребятишек, Емеля во весь дух несся по тракту.

— Е-е-е-а-а-а! — трубил Дурачок.

— Емеля, вали в бабки играть, — зазывали подростки похрабрее.

Но Емеля мчался дальше, перекошенный и страшный: сейчас ему было не до катанья бабок, что он страшно любил и от чего никогда не отказывался.

— Мели, Емеля, твоя неделя! — орали вдогонку ребятишки.

В другое время Дурачок остановился бы, начал браниться, кидать в ребят каменьями, — безобидная эта поговорка невесть почему оскорбляла его до глубины души, приводила в исступленное бешенство. Но даже и это оскорбление пропускал он сейчас мимо ушей… Завернув с тракта в Церковную улицу, Емеля Дурачок забарабанил пальцем в окно цветистой уставщиковой избы.

— Дедушка Ипат дома? — загнусавил он.

Оттолкнув створку, из окна выглянула молодайка в домашней серой кичке:

— Емелька!.. Чего тебе?

— Дедушка Ипат дома? — повторил Дурачок.

— Да на что он тебе? Дома.

К окну подошел сам Ипат Ипатыч. Это был не тот, прежний уставщик, некогда благословивший Дементеева Лефершу на городскую ученую жизнь у амурского дяди, а его сын, — целое поколение Ипат Ипатычей сменяло один другого на посту хранителя древних устоев благочестия в селении Никольском. Подобно покойному батюшке, и этот Ипат Ипатыч был сив, благообразен, волосья на голове ершиком.

— Дедушка Ипат, — дергая щекой, заверещал Емеля. — дедушка Ипат… они коней к цыганам погнали… ей-бог, погнали!

— Какие цыганы? Что хомутаешь, — давно в нашей стороне цыган не слышно.

— Ей-бог, — твердил Емеля. — Они погнали много-много.

— Да кто они?

— Елизар, мужики.

— Елизар Константиныч?

— Он самый. И мужики.

Уставщик залился клокочущим смешком:

— Елизар связался с цыганами!.. Дурак, дурак и есть! — И он захлопнул окошко.

Емеля Дурачок обескураженно поплелся вдоль улицы своей обычной походкой, — приплясывая на одну ногу.

Вершники скакали во весь опор к чернеющим на зеленом ковре Тугнуя бурятским отарам.

— Покос совсем другой дорогой, — показал Цыдьп кнутовищем в провал дальних сопок. — За Косотой…

— Помолчи! Надо овец перво-наперво поглядеть.

Цыдып тревожно качнулся в седле, — зачем семейщине понадобилось вдруг бурятских овец осматривать: неладно это.

— Куплять баран хочешь, али как? Я баран не торгую, зачем без хозяина глядеть? — спросил он.

Не отвечая, Елизар Константиныч вытянул руку вперед:

— Этих ты пасешь?

Цыдып утвердительно мотнул головою.

— Чьи они?

— Которые Намсарая, которые Цырен Долбаева, Хусе Доржиева… разны.

За перерезающей степь поскотиной на целую версту растянулась овечья отара. Кучерявые тонконогие животные, потрясывая курдюками и выщипывая бархатистую траву, текли колеблющимся руном по увалу. За отарой на степной кобыленке шагом ехал подросток с длинным хлопающим бичом. Пастушонок тянул на одной ноте унылую улусную песню.

— Это и есть, на кого ты пастьбу кинул… этот парень?

— Как же, он.

Цыдып недоумевал: почему Елизара, первого богача на деревне, так занимают случайно встретившиеся чужие овцы, почему он пристально всматривается в это море колыхающейся шерсти, будто ощупывает ее руками?

Елизар Константиныч что-то шепнул скачущему рядом Астахе. Тот помчался вперед, наперерез пастушонку с бичом. Трое мужиков по неприметному знаку Елизара взяли Цыдыпа в кольцо взопревших коней.

«Эге… Худо! Худо идет», — содрогнулся Цыдып.

Он хлестнул и пришпорил степного бегунца, но, ударившись о зад Панфиловой кобылы, конь его взвился на дыбы.

— Погодь маленько, — вырывая из рук Цыдыпа поводья, спокойно сказал Иуда Константиныч.

Цыдыпа взяла оторопь. Но ему уж приказывали. Будто сквозь сон слышал он пронзительный визг сшибленного наземь, скрученного веревкой пастушонка. Будто сквозь сон доносился к нему властный голос Елизара:

— Показывай, еретик, которые намсараевские, долбаевские, доржиевские…

Цыдыпа сняли с лошади. В страхе перед непонятными действиями Никольских богатеев Цыдып безвольно шагал под их конвоем и пресекающимся голосом отвечал:

— Вот это Намсарая… те долбаевски… доржиевски… Совсем-совсем мало. Нойоны (Нойон — богач из родовой знати (бурятск.)) гоняют свой табун на ту сопку. — Цыдып взмахнул кнутовищем в направлении марева далеких увалов.

Он простодушно рассуждал сам с собою: сказать правду, что тут больше всего бедняцких овец, — не отстанут ли?

В волнующуюся гущу блеющих перепуганных овец врезались конные и пешие и по указке Цыдыпа с трудом отделили нойонский скот.