Семейщина - [16]
— Сынок… родненький… да что же это?
Восклицание это относилось, как все поняли, и к неузнаваемому бритому лицу сына, и к отсутствию кички на голове его бабы.
«Худа мать, вымоталась», — Андрей отвел глаза от черных старушечьих морщин, от обвислых подглазных мешков…
Когда миновало волнение первых минут, Палагея Федоровна с затаенной тревогой спросила:
— Надолго ль, сынок?
— Погуляю… всю деревню обойду.
— А потомотко неужто опять нас покинешь?
— В Томск поеду еще за добрыми конями. Дёмшу вот с собою сманиваю. Кони, говорят, в Томске знаменитые, — уклонился Андрей от прямого ответа.
А мать ждала: станет ли жить в родной деревне или раз начал по белу свету шататься, так никакой силой с непутевой дороги не сбить, не свернуть его? Сердцем чуяла старая, — что и спрашивать, понапрасну надеяться…
Иван Финогеныч с любопытством вслушивался в рассказы сына. Андрей нахваливал вольготную жизнь рыбаков, раздолье и богатство пустынного зеленого моря и великой реки. Старик задумчиво покачивал головою, порою впивался острыми глазами в его лицо, словно в ясном девически стыдливом его взоре пряталась загадка: чем же прельстили Андрюху те незнаемые, чужие люди с далеких чудных берегов?.. Пускай полонил его душу тамошний широкий простор. Но чем не приволье здесь, в бархатных степях, разбежавшихся во все стороны на десятки верст к дымной грани небес? Или в той, другой шири, шири великих водных степей необоримая притягательная сила? Но что такое, в самом деле, море? Он силился представить себе Тугнуй залитым водою от хребта до хребта — и не мог. Целая степь воды! Нет, этого не вдруг-то охватишь умом… Дивны россказни Андрея — ровно сказки далекого детства. И ничто в них не напоминает своего, кровного, смалу привычного. Ежели б не сын то рассказывал, он плюнул бы и не стал дальше слушать брехуна. Иван Финогеныч то и дело изумлялся вслух:
— Поди ж ты!
— Бедынька! — вторила ему Палагея Федоровна.
Ее давно занимала страшная сахалинская каторга, о которой Андрей никогда и ничего не писал.
— О каторге поведай нам, лихо поди на ней? — удалось ей ввернуть наконец свое слово.
— Сахалинских каторжан я встречал, а сам в каторжных шахтах не работал, — ответил Андрей, — потому как была мне ссылка, а не каторга: ведь я никого не убивал, мое дело было лес рубить, рыбу ловить…
Много рассказывал Андрей и о чугунке:
— Большие расстояния покорила она: где раньше долгие месяцы требовались, теперь в неделю обернешься. Прежде я к вам с новорожденным и не собрался бы, а теперь — плевое дело, близко, выходит, от вас живем! — хохотнул он.
Всякая весть о чугунке волновала Ивана Финогеныча, точно это близко его касалось, и он выспрашивал о ней и то, и другое, и третье.
— В Заводе паровозы гудят. Хоть в Читу поезжай, хоть до Иркутска, — отвечал Андрей. — Только через Байкал, говорят, перевоз в вагонах морем на большущем пароходе, но скалы по берегам уже ломают… Народ у вас, я вижу, давно о заработках прослышал… Молодые, как на прииска, уходят…
— Та-ак, — задумчиво протянул Иван Финогеныч. — Уходят, это верно… Неужто наскрозь чугунка побежит и Байкал ее не удержит?
— Сами поедем — увидим, — отозвался Андрей, и он опять заговорил о поездке в Томск. — Порешили мы с Анной Абрамовной с заработку белый свет посмотреть, прокатиться-проветриться. Я вам коней добрых приведу. В Томске, люди сказывали, конские заводы на всю Сибирь славятся. Вот на тех попашете!.. Деньги у меня припасены.
Дементей удовлетворенно крякнул — перед ним по бархату степи неслись уже статные гладкие кони.
— Коня любить не грех, — промолвил Иван Финогеныч. — Только к добру ли послужит нам это баловство?
Андрей обнажил в улыбке длинные зубы;
— Худа не будет!
Красный не то от выпитого чая, не то от досады на отца, Дементей вмешался в разговор:
— Какое худо!.. Известно, лишний конь в хозяйстве — не помеха. Особливо добрый конь… Какое лихо!
Иван Финогеныч дернул головою:
— Экий ты большекромый, Дёмша! Мало у тебя коней?.. В богатеи лезть задумал? Кому ездить-то, — сам управишься, что ли? Иль работников наймовать станешь?
— Оказия! Внуки у тебя, батя, подрастать начинают. Леферша — малолеток, а и тот оседлает хворостину и верещит на всю улицу: «Кыхали-поехали в Харауз по солому!»
Все засмеялись.
— Да, племяши растут, — заметил Андрей, — хорошие ребята будут!
Примирительный тон Дементея, всеобщая веселость погасили вспышку старика в самом зародыше.
— Делайте, как знаете, — я вам не указ, — сказал Иван Финогеныч. — Свои головы на плечах. Видно, тебе, Дёмша, загорелся этот Томск. Успел поди Андрюха подбить?
— Еще бы не успеть! — рассмеялся Андрей. — Вот дай только со снопами управиться…
На третий день, отгостив у родителей, Андрей укатил в Никольское. Звездой падучей промелькнул он на Оборе. Был сын — и нет сына, и на руках у матери только ситцы цветистые, шали с кистями, черный плис на курмушку, всякая всячина, — сыновьи подарки из далекого города… Шали цветистые, а жизнь одинокая, горькая впереди…
За неделю Андрей с молодухой своей обошел всех родных и знакомых: побывал у тетки Катерины, у сестрицы Ахимьи, у дяди Ивана Малого, у долгопалого Зуды, у всех отгостил по своему порядку и даже за речку, в Албазин, и дальше, за церковь, на шарабане съездил. Никого не хотел обидеть, — сколько годов не видались! И всех подарками щедро одаривал — кому сапоги, кому платок, а кому и серебряный рубль. Ребятишкам конфетки в красных бумажках пригоршнями сыпал, — хороши городские закуски! Только к Анисье, бабе своей незадачливой, показаться не захотел, ровно из памяти вычеркнул. А может, и женушка не пустила.
Действие романа Анатолия Яброва, писателя из Новокузнецка, охватывает период от последних предреволюционных годов до конца 60-х. В центре произведения — образ Евлании Пыжовой, образ сложный, противоречивый. Повествуя о полной драматизма жизни, исследуя психологию героини, автор показывает, как влияет на судьбу этой женщины ее индивидуализм, сколько зла приносит он и ей самой, и окружающим. А. Ябров ярко воссоздает трудовую атмосферу 30-х — 40-х годов — эпохи больших строек, стахановского движения, героизма и самоотверженности работников тыла в период Великой Отечественной.
В книгу Семена Гехта вошли рассказы и повесть «Пароход идет в Яффу и обратно» (1936) — произведения, наиболее ярко представляющие этого писателя одесской школы. Пристальное внимание к происходящему, верность еврейской теме, драматические события жизни самого Гехта нашли отражение в его творчестве.
Марианна Викторовна Яблонская (1938—1980), известная драматическая актриса, была уроженкой Ленинграда. Там, в блокадном городе, прошло ее раннее детство. Там она окончила театральный институт, работала в театрах, написала первые рассказы. Ее проза по тематике — типичная проза сорокалетних, детьми переживших все ужасы войны, голода и послевоенной разрухи. Герои ее рассказов — ее ровесники, товарищи по двору, по школе, по театральной сцене. Ее прозе в большей мере свойствен драматизм, очевидно обусловленный нелегкими вехами биографии, блокадного детства.
Прижизненное издание для всех авторов. Среди авторов сборника: А. Ахматова, Вс. Рождественский, Ф. Сологуб, В. Ходасевич, Евг. Замятин, Мих. Зощенко, А. Ремизов, М. Шагинян, Вяч. Шишков, Г. Иванов, М. Кузмин, И. Одоевцева, Ник. Оцуп, Всев. Иванов, Ольга Форш и многие другие. Первое выступление М. Зощенко в печати.