Семейный вопрос в России. Том II - [12]

- Какого же?

- Очевидно, он взял бы своего ребенка на руки и не спустил бы его с колен, если бы всемирно услышал: "Радуемся тебе и ему и вашей связи". Но как предчувствует всемирное: "Осуждаем тебя, и его, и вашу связь родительства", - то хоть он и любит Спенсера - а перед этим пасует. Тут - гипноз, а не логика. И давление этого-то гипноза, которого нет для коровы, а есть для женщины, - и объясняет огромную разницу в поступках одной и другой. Женщина не ниже коровы, и г. судья ошибся; но она гораздо несчастнее коровы, неизмеримо. Корову отводят в сторону, когда колют теленка, но женщине дают его в руки и говорят:

- Поди, убей сама.

Через тысячелетие она притупилась, и, может быть (хоть я и не верю), иногда некоторые уже хладнокровно смотрят на смерть детей. Читали вы, года три назад было сделано любопытное наблюдение, что телеграфная проволока по пятницам и субботам менее проводит телеграмм, чем во вторник и особенно в понедельник. Она устает. Проволока устает, утомляется, - так объясняли физики, этими словами. Устала и женщина. Проволока через семь дней действия размагничивается; через тысячу лет все стыда и все детоубийства женщина... разматерела, что ли. Струны материнства ослабли и частью порвались. Это есть.

Когда ж предмет пойдет по направленью,

Противному его предназначенью,

По существу добро - он станет злом...

* * *

Мне кажется, мы живем накануне глубочайшего преобразования воззрений на семью, детей, супружество - потому что в том круге понятий, в котором мы выросли насчет всего этого, нельзя и предвидеть конца детоубийства. Студенты, ошикавшие в Астрахани г. Боброва, стоят на новой точке зрения; сам г. Бобров, заявивший, что роман с девушкою "его домашнее дело", и астраханская публика, желавшая, чтобы он "пел", - стоят на старой точке зрения. Какова она? В чем она состоит?

"Девушка отдалась; но не обязан же я ее любить; она покончила с собой, но это ее дело, а не мое дело". - Таково resume над усопшей г. Боброва.

"Девушка сбежала от родителей и бросилась на шею мужчине. Таковская была и таковскую получила себе смерть. Пойте, г. Бобров". - Это resume слушателей в театре.

"Вовсе нет. Девушка как девушка - Евина внучка. И мы такие, и матери наши были такие, и весь род человеческий, и все существо рода человеческого такое же, и из этого существа льется бытие мира. Различны степени и различно состояние горячности или холодности, наивности или опыта, доверчивости или подозрительности. Но вот где начинается дурное - в вероломстве, злодействе, жестокосердии. Эта сторона лежит в вас, г. Бобров, и мы вас судим". - Таков, я думаю, взгляд шикавших в театре.

- Но кто дал вам право, когда это совершенно частно?..

- Право совести человеческой у нас, право солидарности и слитности всего человечества, по которому погибшую мы признаем сестрою нашею, а вас считаем как бы вроде Каина... Ибо все подобные истории кончаются кровью, чьею-нибудь - но кровью; и вы в ваши зрелые годы и с вашим опытом шли на кровь...

- Но что вы за судьи?..

- Как греческие судьи, которые в некоторые минуты обращали театр в суд, где произносились даже речи, обвинительные и защитительные, и где эллинское общество так же иногда, как и астраханское, кричало: "Вон". У греков, говорят, мертвая была совесть, еще не пробужденная законом христианским, а у нас, христиан, уже совесть проснувшаяся, живая; но у нас, христиан, вот таким артистам, как вы, кричат: "Пойте, г. тенор, а что там за вами кровь - нам это не интересно", а у эллинов таким, как вы, "не давали огня и воды". Так и постановляли в случаях нравственного негодования: "Лишить такого-то огня и воды", т. е. разобщиться с ним глубочайшим образом, как бы изгнать его в пустыню. "Ты Каин - иди в пустыню; нет тебе с нами места, нет тебе воды из нашего колодца и огня - от нашего очага. Мы не родня тебе более, ибо ты сам порвал с нами общечеловеческое родство".

- Но ведь домашнее дело, главное - домашнее...

- Где уже два человека, вы и пришедший со стороны - дело не домашнее, а именно общественное. Мы вас и не судим законом, а судим совестью; и по совести это - общее дело, глубоко общечеловеческое.

* * *

Рассказ "Обуза" горяч и неопытен. Взят факт - чрезвычайной холодности матери к ребенку и чрезвычайной горячности отца к ребенку. Ребенок гибнет, отданный на сторону.

"Мне неловко было держать его у себя", - говорит в оправдание себе мать.

"Ему неловко показывать его другим", - глубокомысленно и дальновидно объяснял мне о чиновнике-отце отец протоиерей. - Оба прячутся; но в результате - только спрятаны косточки ребенка. Это никогда не прекратится. Не забуду рассказа одной ветхой-ветхой бабушки. Приходит из церкви и говорит: "Так я полюбовалась. Оба бедные-пребедные, студент и жена его - с ребенком. Пришли молитву брать. И все-то он нет-нет и осмотрит одеяльце у ребенка или у ней кофту: не дует ли, не холодно ли. Уж такой заботливый.

Кто наблюдателен, не может не заметить кое-каких перемен в юнейшем нашем поколении. Напр., не знаю, обращал ли кто внимание, как теперь много молодых людей некурящих; слишком много, до половины, - когда прежде все и сплошь курили. Не думаю, чтобы это можно было приписать сколько-нибудь проповеди Толстого: "не одурманиваться", потому что между некурящими множество не только не следуют в чем-нибудь Толстому, но прямо не любят и подсмеиваются над его идеями. Тут движение какое-то органическое, и оно принадлежит не Ивану или Петру, а полосе людей. Вообще в истории есть органические перемены. Как много стало умирать от рака, а прежде это была болезнь редкая, исключительная; прежде холера шла как смерч, теперь она входит в город и никто ее не пугается. Следовательно, есть, идет полоса предрасположенности к известной болезни или, напротив, как бы застрахованное™ от другой болезни. Причина здесь и там, очевидно, не в самой болезни, в ее объективных данных, а в субъективном преобразовании организма, тонком, неисследимом. В области курения, очевидно, была прежде липкость к никотину, но она прошла, и мы вошли в полосу нерасположения, отталкивания от никотина. Возможно, что произойдут со временем такие же перемены или колебания в отношении к чаю, кофе, алкоголю. Но рассказ ветхой старушки обратил мое внимание вообще на большее внимание, нежность и деликатность юного поколения в отношении к женщине. Какое множество старых холостяков было в прежнее время. Целое сословие, со своим бытом, характером, привычками, забавами. Теперь такое же огромное обилие молодых семей, самых юных, порой, быть может, необдуманных, но семей. Я знал одну мать семьи, чрезвычайно крепкого характера и большого ума, которая в отчаяние пришла от сыновей: