Семейный вопрос в России. Том II - [11]

- Но ведь корова этого не делает, ни одна, никакая - скажут. Очевидно, человек хуже коровы; убить такую.

- Но ведь корове не стыдно своего теленка. Она живет об одном впечатлении: "жалко".

- Да.

- Человек живет о двух впечатлениях: жалко и стыдно; и второе впечатление: "стыдно" - поборает первое.

- Так.

- Если никто не взвесил метафизики ужаса - убить своими руками своего ребенка, то никто, кроме испытавших, и не взвесил особенного мистицизма этого стыда, которого, заметьте, почти никто не выносит, и все таких или подобных детей "от несчастной и роковой любви" или убивают, или скрывают как-нибудь. Целомудренные и циники, молодые и старые, мужчины и женщины - все равно.

- Удивительно.

- С удивления начинается философия, как определили еще Платон и Аристотель. Я знал одного чиновника, до 45 лет ловеласа, об историях или "соблазнениях" которого постоянно говорил весь город. Красавец и умница, он успевал с вдовами, замужними, барышнями; любил и коротко, и длинно. Само собою никто и никогда его не осуждал, а уж он сам себя в душе - всего менее. Он был в меру богат, делал много и без кичливости добра, а главное - был очень образован и неустанно в хорошем расположении духа, так что живой сам - всех оживлял. Печаль его началась с серьезного. Он "попался", т. е. влюбился подлинно, горячо в только что окончившую курс институтку, и она в него влюбилась, сбежала, приехала в наш город, и он ее как-то приютил не у себя, а возле себя. Как было между ними, что было -гробовая тайна. Через немного лет она умерла, оставив ему сына, и вот об этом-то мальчике мне и пришлось услышать от старого-старого, семидесятилетнего протоиерея.

- Ну, как живет NN?

- Так же всеми уважаем и любим, как всегда.

- У него был роман? Какая-то девушка? Настоящая любовь?

- Умерла, сына оставила.

- Учится?

Отец протоиерей был наш общий знакомый и потому мог знать все. Он замялся и зашевелил губами. Потом, как бы отдавая честь такту умницы-чиновника, объяснил как-то протяжно и вникновенно:

- Нет. Он его... скромно держит, во внутренних комнатах. Так что, если кто приходит, - мальчик уходит. Нет, не отдал в гимназию; может быть, дома как-нибудь.

Я говорю - с удивления начинается философия: пусть кто-нибудь объяснит, почему этот человек, никогда себя не осуждавший и никем не осужденный никогда за связи в чужих семьях, за связи без глубокой любви и детей, - почувствовал стыд, да какой стыд, за любовь серьезную, с ребенком, и даже, по всему вероятию, с настоящим отцовским чувством к ребенку? Вот вам и метафизика. Прокрасться ночью в окно к девице - ничего; и даже если завтра будет весь город рассказывать о приключении - все-таки ничего. Улыбнется и проговорит: "Пустое". Да и не скроет, что "не пустое"; так улыбнется, что очевидно будет собеседнику, что "не пустое". Но открыть дверь детской и сказать: "Коля, прокатимся!" - и посадить его в коляску с собой, и провезти по городу, заехать в лавку и купить игрушку - и назавтра выслушать: "Это вы с кем катались?" - "С сыном от девушки одной, умерла, а мальчик остался - преспособный" - этого он никогда не скажет, и никто не скажет. А никто не скажет из мужчин, образованных, самостоятельных, не можем мы и ожидать, чтобы сказала о себе и вообще открылась "с детищем" хотя бы одна девица. Отсюда - веревка и камень ему на шею или спички, кислота, отрава - себе. Половина на половину бывает. Слова отца протоиерея, так глубоко поразившие меня миною рассказа: "Он держит его скромно, никому не показывает", - эти слова так же мне не давали покоя, как в детстве странный рев коровы о теленке. Долго я не спал потом и все вдумывался в психологию мальчика, что он думает, о чем догадывается, о чем и как - тоже в длинные ночи - недоумевает. Звонок, кто-то идет.

- Коля, иди в свою комнату.

Коля ушел; Коля по тону чувствует, что нужно идти поспешно. Гости ушли.

- Коля, ты там? Поди сюда теперь. Коля вышел.

- Папа, ты едешь? Возьми меня с собой. Папа замялся, смущен:

- Мне, Коля, по делу, когда-нибудь потом...

Все это есть только распространение осторожного протоиерейского:

- Он его скромно держит.

Но какая связь и что общего между протоиереем, семидесятилетним, исполненным действительного такта и благоразумия (он таков был), и между этим чиновником, любителем естествознания, выписывавшим четыре газеты и много журналов, много путешествовавшим, добрым, ласковым? Ничего общего! Но в данном пункте точка зрения одна. Что в этой точке зрения поразительно, так это то, что осуждение внешнее и внутренний стыд относится к серьезному. Шалим, шалим - нет стыда; вдруг серьезное - ужасный стыд! позор! невыносимое! Полюбил настоящим образом - невыносимо стыдно! Родился ребенок - ну, это ни в книгу вписать, ни пером не описать. Да почему? - Никто не понимает.

Отец протоиерей сказал бы:

- Пусть бы повенчался, тогда бы и не стыдно. Тогда и в гимназию мог бы отдать.

- Но ведь, не венчавшись же, он влезал в окно к девице N и жил семь лет, душа в душу, с замужнею М?

- Этого никто не видел.

- Но ведь знали и никто не осуждал. Напротив, все сочувствовали. Все явно знали и явно сочувствовали, как теперь явно все засмеялись бы... Да ведь он и читает Спенсера, любит естествознание, и уж простите, батюшка, но шила в мешке не утаишь: вся церковь и тем паче венчание для него не составляют чего-то особенного. Почему же он сам в душе стыдится - и необоримо? А при венчании действительно не стыдился бы сам и в душе своей? Тут скорей отсутствие какого-то всемирного согласия...