Семейные портреты - [93]

В народе говорят: внуков любят больше, чем собственных детей. Не знаю, больше ли, но по-иному. Это точно. Если вообще любят. Более осмысленно, более бескорыстно и сосредоточенно. Любовь, как известно, требует досуга. Когда у человека есть время и охота всмотреться в маленькое существо, вслушаться в его лепет, открывается много такого, что в сутолоке будней, наполненных работой, можно упустить, не заметить. А значит, не оценить, не удивиться и не обрадоваться тому, что удивляет и радует малыша. А именно на заинтересованности взрослого строится и ответный интерес, доверие, открытость ребенка, который очень точно знает, кому важны его заботы, его переживания, а кому нет. Эта сердечная доверчивость малышей бывает особенно дорога тогда, когда собственное взрослое дитя закрыло душу для матери и отца, сведя все общение к набору ритуальных слов и знаков уважения.

Обостренное чувство к внукам нередко испытывают бабушки и деды, что не насытили своего родительского желания, имели единственного ребенка. Им бывает мало одного внука или внучки. Они молят молодых подарить еще возможность нянчить, растить малышей. (Эту потребность ученые назвали «средством биологического обновления».) Однако все чаще они слышат решительный отказ: им пеняют на их собственный пример. Упрек справедливый. И не докажешь юным головам свое запоздалое раскаяние, опасение за их родительское благополучие при единственном ребенке.

Степень близости «старого и малого» нередко прямо пропорциональна разнице в возрасте. Чем дальше на шкале жизни стоят они друг от друга, тем теснее связь. Может, оттого, что у ребенка все радости и печали складываются из самых простых и естественных впечатлений бытия и у стариков тоже. И те и другие радуются солнышку и снегу, зеленой травке, пробивающей асфальт.

Иное дело — отношение внуков, вошедших в расцвет сил, с теряющим последние силы старым человеком. Тут могут возникнуть и отчуждение, и разлады, и взаимное раздражение. Стариковские бесконечные «почему?», «зачем?» не имеют ничего общего с детскими наивными вопросами. Дитя спрашивает, чтобы знать, «предок» — чтобы укорить, а то и осудить. В самом этом вопросе: почему ты так поступаешь, говоришь, одеваешься, заключен очевидный подтекст: почему любишь не то, что мне нравится? Значит, ты предпочитаешь иное, а иное — это дурное.

Пространные объяснения часто ни к чему не приводят; тут говорят два разных поколения, две разные эпохи. Попытки уходить от ответов расцениваются как оскорбление. Постепенно утрачивается нежное взаимопонимание. Дай бог, если сохраняется почти бессловесное сочувствие и забота о здоровье и благополучии обеих «сторон». Нередко и этого не остается. Есть в таком отчуждении какая-то жестокая закономерность. Ведь ни у одного вида живых существ самого высокого развития и сложной организации нет связи между прародителями и «внуками», тем более правнуками. Может, мы еще только обучаемся любви и отношениям в такой сложной структуре, какую представляет современная семья, объединяющая сразу до четырех поколений. Тем более поколений с совершенно разным жизненным опытом. Вдумайтесь: нынешние старики родились в конце прошлого, начале этого века! Многие из них тележного скрипа боялись, паровоз «дьявольской машиной» звали.

Напомню: продолжительность жизни нынче выросла более чем на 40 лет. Количество стариков в семьях растет быстрее числа детей. И отношение к ним не может строиться на прежних принципах. Ведь при всеобщей безграмотности раньше человек, доживший до седин, был ходячей энциклопедией жизни, часто единственным носителем житейской и профессиональной науки, премудрости. Отсюда присущее большинству народов почитание старости безотносительно к личности.

Теперь картина иная. Нередко внучек знает столько, сколько бабушке (да и дедушке тоже) и мыслью не объять. Есть у него другие советчики по всем жизненно важным вопросам, обладающие более широкой эрудицией и абсолютным авторитетом: писатели, ученые-мыслители, наконец, газеты, журналы, телевизор — весь этот могучий арсенал просвещения, который аккумулирует общечеловеческий, а не узкосемейный опыт.

Вот почему иногда и происходят коллизии вроде той, которой была я свидетельницей. Маленькая девочка, сидя за общим столом, объединившим как раз четыре поколения, вдруг спрашивает с жестокой прямотой, свойственной лишь детям:

— Папа, а зачем тебе бабушка, почему старенькая бабуля еще живет?

Все застыли, онемели от бестактности вопроса и незнания, как на него отвечать. Наконец нашлась «молодая бабушка»:

— Старенькая бабушка — мама твоего дедушки. И дедушка ее очень любит, и желает ей здоровья, оттого бабушка и живет.

— А ты свою маму, значит, не любила и не желала ей здоровья, раз она умерла?

Это тот самый момент, про который говорят: хоть стой — хоть падай. Все стали отчитывать девчонку за «дурацкие вопросы», которые ей вечно приходят в голову. Но мысль эта засела гвоздем: зачем папе его бабушка, а дедушке его мама? Мы же твердим о том, что смысл человеческого бытия в пользе, которую мы приносим людям. А какая польза от того, кто и себя-то обслужить толком не в состоянии? Только берет, уже никому и ничего не отдавая.