Семейное дело - [178]

Ольга не ответила. Она смотрела на этих незнакомых, которые набились в ее домик, и Анна Петровна так же торопливо сказала:

«Они из сгоревших домов. Ты же не против?»

«Нет», — через силу ответила Ольга.

Ей было трудно говорить, глядеть, думать. Она снова закрыла глаза, и опять был провал, черная глубина — сон или забытье, — и новое пробуждение, но на этот раз она уже не чувствовала той слабости, что накануне.

«Анна Петровна…»

«Ну, чего тебе?» — недовольно спросил кто-то снизу.

Было темно, горела лишь керосиновая лампа, и Ольга видела пятерых или шестерых детей, спавших на кровати с шарами.

«Анна Петровна!» — уже крикнула Ольга.

Тогда снизу показалась встрепанная голова — господи, Сережка Ильин, откуда он взялся здесь? Ольга перегнулась. На полу лежал рваный-прерваный отцовский тулуп, и Сережка, должно быть, спал на нем. Сейчас он сидел, видимо недовольный тем, что его разбудили.

«Откуда ты… здесь?»

«Анна Петровна привела… Пить хочешь?»

«Нет».

«А я хочу».

Он поднялся, поднял из угла чайник и начал пить прямо из носика. Ольга глядела на него, еще не веря, что Сережа здесь, вот он, пьет из ее чайника, запрокидывая голову, и она видит его маковку с торчащими в стороны волосами.

«А где Анна Петровна?»

«Где, где! — передразнил Сережка. — Дома, вот где».

«А тебя она ко мне приставила?»

«Дура, — сказал Сережка, опускаясь на пол, на отцовский тулуп. — Ты что, совсем ничего не помнишь?»

Она помнила, но теперь то было уже так далеко, что ей не хотелось вспоминать ни сирены, воющие со всех сторон, ни ровно летящие крестики-самолеты, ни трясущуюся землю и взрывы, ни беззвучно горящие дома. Ольга как бы нарочно откидывала все это куда-то дальше в своей памяти, в самые глухие ее углы. Сейчас здесь было тепло и тихо, и Сережка Ильин был здесь, и вернувшийся на минуту страх тут же ушел. «Помню», — сказала она.

«У меня дом разбомбили, — отворачиваясь, сказал Сережа. — Одна стена осталась. А бабушка дома была…»

Ольга медленно встала. Ее пошатывало. Сережа смотрел на нее снизу, с пола. Так же медленно она подошла к полке, на которой стояла керосинка, и, сняв ее, перенесла на стол.

«Ты чего?» — спросил Сережа.

«Я тебе макароны сварю», — сказала Ольга.

«Не надо, — глухо сказал он. — Нет у тебя никаких макарон. Все разобрали».

Она не поняла: как это разобрали? Заглянула в ящик, где мать хранила продукты, — пусто.

«Надо же было чем-то ребятишек накормить, — объяснил Сережа. — Ну, заплачь еще! У людей все погибло, понимать надо».

Невольно Ольга сунула руку за пазуху. Там, на животе, лежала бумажка, теплая от ее тела.

«Ничего, — сказала она, — как-нибудь проживем. У меня еще целых тридцать рублей есть. Тебе, наверно, холодно на полу? Ты ложись сюда, поместимся».

Сережа подумал и лег на ее топчан, к стенке. Ольга подняла отцовский тулуп и, накрыв Сережу, легла рядом. Гасить лампу она не стала.

«Так тебе удобнее?»

«Да».

Он повернулся носом к стенке, Ольга тоже повернулась, прижалась к Сережкиной спине, успела подумать: как хорошо, как тепло! — и снова был сон…

…Оказалось, что на барже были не только эти детишки и она с Сережей. Там, внизу, в холоде, провели ночь десятки погорельцев, и утром вышли оттуда, закутанные кто во что. На берегу, возле причала, разложили костры, люди грелись и готовили пищу, голодные собаки бродили между ними, ожидая брошенной корки. Прошел слух, что к вечеру всех разместят в городе, которые с детьми — в первую очередь, разумеется. Подошли две «эмки», несколько штатских и военных оглядели пожарище, поговорили с людьми и уехали. Слух вроде бы подтверждался. Через час грузовичок привез походную кухню, а на санитарной машине увезли пожилую женщину — она была в беспамятстве. Говорили — у нее удар. И как бы ни было плохо сейчас тем, кто сбился здесь, на барже и у костров, плохо так, что хуже некуда, — одно то, что о них знали, думали, заботились, пусть немного, но облегчало надеждой на хоть какое-то устройство, тепло и еду. И кто-то уже ходил со школьной тетрадкой в руках: «Игнатьевы! Сколько вас? Карякины! Детишек четверо? Не думали, когда строгали… Павловские!»

Потом появились новые слухи, и один бог знал, откуда они брались здесь, — что размещать в городе не будут, а пришлют машины, увезут всех на станцию и поездом — на Урал, потому что завод будут эвакуировать не то в Челябинск, не то в Нижний Тагил. Нет, завод эвакуировать не будут, потому что немцы сбросили где-то десант и дорога перерезана, решено все взорвать… Нет, ничего взрывать не станут, потому что десант наши перебили, а в городе уже ищут, кого еще можно уплотнить… Нет, уплотнять не будут, а разместят всех в школе, по классу на семью. Нет, занять школу не разрешили, зато освобождают Дворец культуры имени Орджоникидзе — вот там-то и разместят всех…

Но пока в домике на барже то и дело появлялись незнакомые женщины, чтобы взглянуть на своих детишек, просили Ольгу побыть с малыми (Сережа ушел утром), а детишки орали, плакали, и Ольга не знала, что делать с мокрыми. Ей хотелось есть. Она пошла в кладовку — дверь была открыта, мешок с воблой исчез, не оказалось и кадки с кислой капустой, которую мать шинковала по дороге сюда, в Большой город. Ольга не огорчилась. «У людей все погибло, понимать же надо!» Она это понимала. Ей было обидно не оттого, что незнакомые люди все взяли, а оттого, что ничего не оставили ей самой. Можно было пойти к Анне Петровне, но она стеснялась, даже думать не могла об этом. Но ей повезло. Какая-то молодая женщина в мужском драповом пальто с подогнутыми рукавами заглянула в кладовку и обрадованно воскликнула: «Вон ты где! А я тебя в доме ищу». В руке у нее была миска с кашей, должно быть из той полевой кухни, и поверх каши лежал пятачок масла. Уже в домике молодая женщина сидела на топчане, смотрела, как Ольга ест кашу, и, нагибаясь, заглядывала в глаза: